Уильям Тревор
Детская игра
Джерарда и Ребекку сделала братом и сестрой полоса сумятицы и страданий. Видели они эту полосу по-разному — Джерард из своего дома, Ребекка из своего. Два года неистовых ссор, перепалок и примирений, попыток начать сызнова, крахов и улаживаний, затем конечные оскорбления и разрыв — вот какой тайный театр приоткрывался им от случая к случаю.
В обоих рухнувших браках было по одному ребенку, и последний отрезок желчных стычек завершился неожиданным согласием по поводу раздела семей. Главные действующие лица решили, что сами разберутся лучше, чем суд по делам о разводе. Отец Джерарда, неповинный в случившемся, согласился отпустить сына жить к матери, поскольку так было удобнее. Мать Ребекки — также пострадавшая сторона — объявила себя неспособной воспитывать дочь от брака, который теперь ей опротивел, и добавила, что не может больше жить там, где жила в этом браке. В ней, сказала она, развилась тяга к самоубийству, которую усиливает знакомая обстановка, и ради девочки она готова пойти на разлуку с ней. Другая женщина не поверила в ее искренность — говорила, что это все так, пробный шар, — но оказалось, что не пробный шар, и согласие было достигнуто.
В теплый день — в ту среду, когда Искатель Славы выиграл дерби, — мать Джерарда вышла замуж за отца Ребекки. Потом они встали все четверо, прищурив глаза от яркого солнца, и кто-то щелкнул фотоаппаратом. Джерарду было десять, Ребекке девять — почти ровесники. Джерард был темноволосый, заметно худой, в очках. Ребеккины рыжеватые волосы шли изогнутой линией, обрамляя округлость щек. Глаза у нее были темно-голубые, яркие. У Джерарда — карие и серьезные.
Мало пока что зная друг друга, они относились друг к другу нейтрально, без нежности и без неприязни. Джерард потеснил Ребекку в доме, где она выросла, но это значило для нее гораздо меньше, чем отъезд матери.
— Уживутся, — негромко сказал отец Ребекки в кафе после церемонии.
Поглядев на детей, молча сидевших рядом, его новая жена сказала — будем надеяться.
* * *
И они ужились. Соединенные без спроса, как беспомощные мелкие территории при заключении всеобъемлющего мира, стали дружить. Они скучали по прошлому; обида и обездоленность сблизили их. Они говорили про тех двоих, кого посещали по воскресеньям, — про побежденных и перемещенных, изгнанных из центра событий на периферию.
Переоборудовав чердак, наверху сделали одну комнату с невысоким потолком, окнами от самого низа и новым паркетным полом, простирающимся чуть не до края земли. Стены покрасили в бледно-лимонный цвет, и, где на светлый ясень паркета падали солнечные полосы, он казался почти белым. Мебели не было. С длинного наклонного потолка свисали две голые лампочки. Так выглядела ничейная земля, на которой Джерард и Ребекка разыгрывали браки и разводы. Это была их тайная забава — слова гасли на губах, когда кто-то входил, вежливость прикрывала обман.
Ребекка вспоминала, как ее мать расплакалась за ланчем — внезапно, кладя ложкой горошек на Ребеккину тарелку, опрокинулась в некрасивое отчаяние. «Что с ней такое?» — спросила Ребекка, провожая взглядом убегающую от стола мать. Отец вместо ответа вышел из столовой следом, и чуть погодя послышались звуки ссоры. «Ты мне ненависть к себе внушил! — кричала мать раз за разом, да так пронзительно, что Ребекка подумала: соседи услышат. — Как тебе удалось внушить мне такую ненависть?»
Джерард вошел в комнату и увидел, что мать держится за щеку. Отец стоял у окна и смотрел наружу. Сзади одна его рука стиснула другую, как будто не пуская. Джерард испугался и вышел, его краткое присутствие сошло незамеченным.
«Подумай о ребенке, — упрашивала Ребеккина мать в другой раз, в другом настроении. — Останься ради нее хотя бы».
«Похотливая сука!» — Слова яростного обвинения отец Джерарда пробормотал с запинкой, не своим голосом, дрожащие губы кривила гримаса, с которой он не мог справиться.
Эти и подобные сцены, казавшиеся концом всего, что имело значение, позднее разглядывались из бесстрастия и безопасности новой дружбы. Сожаление было изгнано, раны залечены; спасительным оказалось грубое средство. Знания, почерпнутые из телефильмов, позволили выстроить в пустоте чердачного пространства мир греха и романа.
— Подумай о ребенке! — обезьянничала Ребекка, а Джерард кривил губы, как отец, когда назвал мать похотливой сукой. Это было смешно, потому что беспутная пара выглядела теперь добропорядочной до невозможности.
— Как так вышло — сам не пойму. — Голос Джерарда в роли виноватого мужа звучал малоубедительно, но требования не были особенно строгими. — Каким же идиотом я тогда был, что женился на ней!
— Бедняжка. Ее вины здесь никакой.
— Это-то и делает мою вину такой ужасной.
Фраза была взята из старого черно-белого фильма и использовалась многократно, потому что им нравилось, как она звучит.
Когда на передний план выходил роман, они обменивались репликами шепотом, а если не знали, что сказать, издавали бессмысленные лепечущие звуки. Пробовали на чердачном полу разные танцевальные движения, делая вид, что пришли в зал, который они называли «Рубиновая гостиная», или в ночной клуб «Огни в ночи» — такую неоновую рекламу они где-то видели. Бар они называли «Сливки общества», потому что Ребекка сказала, что это подходит для бара, хотя на самом деле это был молочный магазин. Отель они называли «Гран-палас».
— Какой-нибудь пошленький отельчик? — презрительно поинтересовался отец Джерарда. — Типа «плати и ложись» для пошленьких связей на одну ночь?
— Не угадал, — был ответ. — Отель был довольно-таки шикарный.
Внизу они смотрели телесериал, где обиженные устраивали скандалы, похожие на те, что Джерард и Ребекка видели в жизни. Обидчики встречались на автостоянках или рано утром на пустырях.
— Ну дает! — воскликнула Ребекка, мягко изумленная тем, что происходило на экране. — Вынул язык у нее изо рта. Точно.
— А она жует его губы как полагается.
— Но язык-то…
— Вижу, вижу.
— Выглядит как не знаю что.
— Давай ты будешь миссис Эдвина.
Они выключили телевизор и молча пошли наверх. Поднявшись, закрыли за собой дверь.
— Хорошо, — сказала Ребекка. — Я — миссис Эдвина.
Джерард издал обычный звук, имитирующий звонок в дверь.
— Да провались ты!..
Пристально вглядываясь в пустоту, Ребекка не шевелилась, пока звук не раздался опять. Вздохнув, поднялась с пола, на котором сидела. Бессловесно ворча, побежала на месте, будто бы спускаясь по лестнице.
— Слушаю вас.
— Вы — миссис Эдвина?
— Совершенно точно.
— Я увидел ваше объявление в витрине газетного киоска. Как он называется? «Хорошая новость», да?
— Что вам нужно, если не секрет?
— Там написано, что вы сдаете комнату.
— Ну и что с того? Я смотрю «Даллас».
— Простите, что оторвал вас, миссис Эдвина.
— Вы что, хотите снять?
— Да, мне нужна комната.
— Ладно, входите.
— Добрый вечер, миссис Эдвина.
— Надеюсь, это не для любовных дел. Мне в моем доме пакости не нужны.
— Ну что за прелесть комнатка!
— Если для любовных, то еще десять фунтов в неделю. И еще десять, если будут девушки по вызову.
— Заверяю вас, миссис Эдвина…
— В газетах сейчас каких только ужасов не пишут. На днях вот было: «Королева красоты — девушка по вызову!» Вы будете сюда приглашать королев красоты?
— Нет, нет, ничего такого. Мы с подругой, бывало, брали номер в отеле «Гран-палас», но это, согласитесь, несколько другое.
— Вы женаты?
— Да.
— Картина ясна.
Мать Ребекки во что бы то ни стало хотела знать, где происходили измены. Мать Джерарда, подвергнутая такому же допросу, призналась, что запретные свидания случались в разных местах — несколько раз, например, у любовника в кабинете. После работы, в перерыв на ланч или на чай. Потом был отель, наконец — наемная комната. «Какая мерзость!» — закричала мать Ребекки. Тут ее одолели рыдания, и Ребекка выскользнула вон. А вот Джерард остался. Потом он рассказал ей, какой последовал необычайный разговор, какое важное значение было придано съему специальной комнаты, какая великая возникла обида.
— Эту гнусную дыру я уже видеть не могу.
Ребекке хорошо удавалось этакое легкое капризное подвывание — интонация избалованного обиженного ребенка, которую она давно еще пару раз опробовала на практике, нарываясь на резкий родительский окрик.
— Лапуля, ну чем она так уж плоха?
— Да всем — жуткая комната. Во-первых, грязная. Постельное белье все в пятнах, я в жизни такого не видела. Да и саму Эдвину надо бы постирать. Посмотри на шею. Грязнуля и неряха.
— Да ничего в ней такого особенного.
