Юрий Горюхин - Канцелярский клей Августа Мёбиуса

Кузьма Савельевич выздоровел. Он тяжело вздохнул и открыл глаза:

— Юлька, сколько времени?

Юлька молча выписала из заданного на дом упражнения все краткие и полные страдательные причастия, потом отложила ручку и спросила не поднимая головы:

— Зачем тебе?

— Зачем, зачем… Должен же я знать сколько часов проспал.

Юлька сложила в портфель учебники с тетрадками и вздохнула:

— Полвторого.

Кузьма Савельевич сел на кровати, запустил дрожащие пальцы в спутанные кудри и закряхтел:

— Заспался… А ты что же в школу собралась? Сегодня же воскресение.

Юлька сняла с вешалки чистенькое, аккуратно заштопанное на локтях платьишко, послюнявила указательный пальчик, быстренько коснулась раскаленной поверхности утюга и, удовлетворенно послушав шипение, принялась старательно гладить воротничок.

— Сегодня четверг.

— Как так? Вчера было восьмое марта, я тебе кроличью шубку подарил. Сегодня, значит…

Юлька поставила утюг на железную подставку и, вспоминая многосерийную гордую Анжелику, высоко подняла остренький подбородок и в глубоком презрении опустила веки.

— Да ладно… Уж выпить немного нельзя на праздник…

— Мою шубку ты пропил тринадцатого, а сегодня девятнадцатое.

— Как так?

Юлька взяла платье и ушла на кухню переодеваться. Кузьма Савельевич тяжело поднялся с кровати и, покачиваясь, зашагал следом.

— Юлька, у нас чего-нибудь осталось?

Юлька поморщилась и, изогнув за спиной руки, с трудом протолкнула неподатливую пуговку в петельку.

— Ничего не осталось — все запасы выпил!

— Что ж теперь делать-то?

Юлька быстро прошла из кухни в комнату и стала собирать портфель. Кузьма Савельевич прислонился к косяку и тоскливо посмотрел на Юльку.

— Деньги тоже?..

Юлька достала из портфеля пенал, отодвинула крышечку и вытащила свернутые в тугую трубочку купюры:

— Все что есть. Половину вчера доктору отдала, чтобы вывел тебя из запоя. Пока я в школе, купи сахар, дрожи и ставь кислушку — надо самогон варить, а то скоро жить будет не на что.

Кузьма Савельевич мелко закивал головой, застенчиво поднял указательный палец и хотел сказать что-нибудь доброе и хорошее, но Юлька, сдерживая улыбку, махнула портфельчиком и, мурлыкнув, выбежала из дома.

Кузьма Савельевич умылся, побрился, взял сумку на колесиках и отправился на рынок.

До первого мая Юлька и Кузьма Савельевич жили хорошо. Юлька ходила в школу, покупала в магазине продукты и варила в большой кастрюле щи. Кузьма Савельевич поздними вечерами доставал сваренный из нержавеющей стали самогонный аппарат и перегонял мутную бормотуху в крепкий прозрачный самогон. Потом разливал его по бутылкам и продавал круглые сутки. Но первого мая Кузьма Савельевич опять заболел.

Юлька смотрела в землю и вела за руку сильно ослабевшего Кузьму Савельевича из больницы домой.

— Как ты, Юлька?..

— Никак.

— Как жила-то?

— Никак. Бутылки собирала.

— Ничего, сейчас денег займу — мне дадут, нагоним самогонки и опять заживем.

Юлька остановилась и отпустила руку Кузьмы Савельевича.

— Ты самогонный аппарат пропил.

— Как так?

Юлька снова взяла Кузьму Савельевича за руку и повела дальше.

— Ты, Юлька, того… Чего-нибудь придумаем.

Всю дорогу до дома Юлька молчала, а Кузьма Савельевич тихо вздыхал.

Три дня Юлька убиралась по дому, заваривала на обед китайскую лапшу быстрого приготовления, учила уроки и иногда тихонько плакала в ванной комнате, а Кузьма Савельевич ходил по квартире и постоянно проверял стоящие у батареи фляги с бормотухой.

В ночь на четвертый день после выписки Кузьма Савельевич закрылся на кухне, достал большое оцинкованное ведро, залил наполовину кислушкой, установил над ней миску и плотно вдавил в края ведра эмалированную чашку, наполненную холодной водой, после чего всю конструкцию водрузил на газовую плиту. Всю ночь Кузьма Савельевич, перезаправляя ведро свежей кислушкой, гнал самогон. Под утро, перегнав все сырье, Кузьма Савельевич слил в двадцатилитровую бутыль последнюю порцию первача и, усталый, надышавшийся сивушными парами, пошел спать.

Юлька, поймав губами солнечный зайчик, сладко потянулась и встала с постели. Она окинула взглядом спящего в одежде Кузьму Савельевича и сразу загрустила. Потом прошла в ванную комнату, почистила зубы, с мылом вымыла лицо, вытерлась чистеньким вафельным полотенцем и зашла на кухню.

На полу посреди кухни стояла наполненная до винтовой крышки бутыль. Утренние солнечные лучи входили в чуть мутноватую жидкость и разливались по потолку и стенам фиолетово-желтыми разводами. Юлька захлопала в ладоши и пропела: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», потом побежала в комнату, обняла Кузьму Савельевича и поцеловала в небритую щеку.

Курортные заметки

Замельтешила неспешно тянувшаяся жизнь пролетария. Вышел мусорное ведро вынести — вернулся, а суровый ноябрьский праздник октября уже подменили сопливым днем примирения и согласия. Вот и иду теперь нержавеющим Железняком навстречу промозглому ветру в полном одиночестве. Зюйд-вест срывает с головы бескозырку и выдувает из бушлата зыбкое тепло — огонь пролетарского гнева гаснет, а капиталистическое солнце все никак не выглянет из-за туч. Чеканный шаг совсем завяз в каше мокрого снега, сподвижники рядом не маршируют, транспаранты не несут, шарики в небо не пускают, и ни один комбайнер не обещает с высокой трибуны отдельную квартиру к концу пятилетки. Куда иду — не знаю. До самого горизонта не видать ни одной теплой рюмочной, ни одной ароматной пивнушки — отдохнуть гегемону негде. И только я собрался гневно поразмышлять о жирных буржуях, нежащих свои рыхлые тела на горячем белом песочке у теплого синего моря, как сквозь залепленные мокрым снегом очки расширенный зрачок поймал неоновый лучик вывески с магическим словом «Крекс». Какой пролетарий не читал в детстве «Золотой ключик»? Только самый плохой, имя которому — люмпен. Тут же в голове вспыхнули зловещим огнем коварные буквы древнего заклятия фараонов: «Крекс, пеке, фекс», и пройти мимо нарядного помещения уже не было никакой возможности.

Кожаное кресло глубоко всосало в себя озябшее тело. Пиво в «Крексе» не продавали, паленую водку не отмеряли мензурками, предлагались лишь направления в некоторые из сторон белого света. В тепле и уюте, в гипнотическом щебетании недавно перекованных комсомолок быстро раскис в груди Че Гевара и стал разлагаться, как мелкобуржуазный завлаб перед контрольным пакетом государственной монополии. «Мне бы в Африку», — я беспринципно предал свои мозолистые принципы и розовую мечту накопить на «Москвич» с пробитым глушителем. Из всей Африки в наличии оказалась только северная. Сложил в уме праздники, отгулы с прогулами и махнул рукой: «Заверните». Сбросил с плеч тяжелый бушлат и балансирующим на шатких ступеньках карьерной лестницы «белым воротничком» быстро засеменил на пуантах в ближайший банк оплачивать всегда солнечный Египет.

Предстоящие трудности капиталистического отдыха решил встретить во всеоружии, поэтому, пересчитав на широкой ладони остатки наличности, купил маску, ласты, шорты, сомбреро и кипятильник с фонариком, обязательно купил бы чего-нибудь еще, но искушенные люди предупредили, что ввоз в Африку спиртного строго ограничен и нарушители караются насильственным бальзамированием в глубоких подвалах пирамиды Хеопса.

Легкий, как снежинка, самолетик разбежался по асфальтовому полю и вместе с другими снежинками взмыл над заледенелыми садовыми домиками в направлении знойного города Хургады.

Пять часов лета мучили тревожные сомнения, насколько дружественной является далекая Арабская Республика. Сомнения развеялись только тогда, когда, слава Аллаху, колеса нашего ТУ-134 коснулись африканской земли и за иллюминатором замелькали чужие солдаты с нашими родными «Калашниковыми». «Дружественная» — отлегло от сердца. Пассажиры вдруг завизжали и зааплодировали экипажу. Недоуменно спросил у сидящей рядом пухленькой туристки из Екатеринбурга: «Не проспал ли фигуры высшего пилотажа или стриптиз командира корабля под минералку с леденцами?» Оказывается, пассажиры всего лишь радовались не прерванной меткими украинскими или какими другими израильскими зенитчиками жизни.