Фрэнсис Гарт - Мук-а-Мук

С английского.

При всей известности имени американского писателя Брет-Гарта, какою он справедливо пользуется в нашей публике, — его, так-названные им, «Condensed Novels», если не ошибаемся, прошли у нас незамеченными. Принимая в соображение замысел автора, мы назвали их, в переводе — «Повести-пародии»: Брет-Гарт поставил в них себе задачею, подражая слабостям некоторых известнейших писателей, английских и французских, подделаться под их обычную манеру писать романы, — и таким образом, в своих «сжатых» (Condensed) очерках он представил читателям остроумную и иногда забавную характеристику манеры Купера, мисс Бреддон, Александра Дюма и других. Мысль Брет-Гарта, очевидно, идет далее того, чтоб пародировать недостатки известных талантов и забавлять тем читателя; ложный вкус самих читателей поддерживает ложную манеру в авторах, а потому пародии Брет-Гарта столько же предназначены для борьбы с испорченным вкусом публики, сколько и с писателями, угождающими этим вкусам. Прием Брет-Гарта очень прост: он доводит все ad absurdum, но доводит весьма талантливо и умело, а потому его шуточные рассказы могут иметь серьёзное и выгодное влияние на читателей, глотающих без разбора фабрикуемые, по образцу их вкуса, новейшие романы.

Ясный октябрьский день клонился к западу. Последние лучи заходящего солнца отражались в водах одного из лесных озер, которыми изобилует калифорнская Сиерра. С правой стороны, между стройными стволами высоких сосен вился дымок над кровлями индийского селения, а с левой — картина дополнялась коттеджем судьи Томпкинса; коттедж стоял на древесных срубах и был окружен буковыми деревьями. Хотя наружный вид этого коттеджа был очень скромен, местность вокруг — дикая, тем не менее его внутреннее убранство говорило о том, что тут жили люди и образованные, и благовоспитанные. В одном конце комнаты на мраморном столе помещался аквариум, наполненный золотыми рыбками, а по другую сторону — великолепный рояль. Пол был покрыт узорчатыми коврами; стены украшены картинами Ван-Дека, Рубенса, Тинторетто, Микэль-Анджело, и произведениями кисти более современных художников: Тернера, Кенсетта, Черча и Бирштадта. Хотя судья Томпкинс и поселился в последних пределах цивилизованного мира, но он не мог отстать от своих прежних привычек и вкусов. Сидя в роскошном кресле за письменным столом красного дерева, в настоящую минуту он писал; подле него на оттоманке помещалась миловидная семнадцатилетняя его дочь и вязала крючком. Громадные сосновые поленья пылали в огромном камине, освещая комнату ярким пламенем.

Женевра Октавия Томпкинс была единственною дочерью судьи. Мать её умерла давно, когда они жили еще в долинах. Женевра выросла в роскоши, для её воспитания ничего не жалели. Она кончила курс с наградою в одном из лучших учебных заведений и говорила по-французски с великолепным акцентом. Она была замечательной красоты; на ней было надето платье из белого муар-антик, убранное тюлем. В её черных, как воронье крыло, волосах приколот скромный розовый бутон.

Судья первый прервал молчание.

— Дрова в камине, кажется, плохие, — начал он; — их трескотня и шипение мало помогают моей работе.

— Но я думаю, что дрова трещат оттого, что они уже слишком сухи.

Судья с наслаждением взглянул на умные черты лица грациозной девушки и почти забыл, слушая музыкальный её голос, — о трескотне дров. Он нежно наклонился к ней, погладил ее по волосам; но высокая фигура, появившаяся в дверях, заставила его поднять голову.

Достаточно было одного взгляда, чтобы признать, по наружности пришельца, горделивые черты туземца, дикого и свободного сына лесов. Через плечо у него был накинут кусок ткани, обнаруживавший мощную грудь, украшенную несколькими сотнями почтовых марок; он добыл их, ограбив три недели тому назад почтовую станцию в Оверланде. Туземец снял пуховую шляпу, украшенную простым птичьим пером, и высоко вздернул голову, с которой ниспадали длинные прямые пряди волос. Правая рука его свободно висела, левою же он старался придержать панталоны, с которыми его непривыкшие ноги плохо мирились.

— Зачем, — сказал индиец тихим, мягким голосом, — зачем бледнокожие следят за краснокожими? Зачем они преследуют их подобно дикой вошке Они-хо, гоняющейся за скунсом Ка-ва? Зачем нога начальника бледнолицых Соррельтопа ступает по желудям в горных дубравах Мук-а-Мука? Зачем, — повторил он, и при этом совершенно спокойно и смело стащил серебряную ложку со стола, — зачем вы хотите выгнать его из вигвамов его отцов? Его братья уже переселились в счастливые селения, где вечное их занятие — охота. Пойдет ли туда за ними бледнокожий? — И отвернувшись от судьи, как будто для того, чтобы скрыть свое волнение, он быстро сунул под одежду серебряную сухарницу.

— Мук-а-Мук все сказал, — начала кротко Женевра: — пусть он теперь слушает. Слаще ли желуди на горах, чем сочные и питательные стручья бледнолицего рудокопа? как находит брат мой, вкуснее ли улитка, употребляемая в пищу, жирной и сочной ветчины? Прелестны кузнечики, скачущие по склонам холмов, — но вкуснее ли они сушеных яблок бледнокожих? Прелестно клокотанье горного потока Бит-киш, но не приятнее ли для слуха нежный буль-буль, производимый старым бургундским, когда оно льется из каменного кувшина?

— О, — произнес индиец, — о! как хорошо! Белая Кроличиха очень умна. Слова её падают точно снег на Тутдноло, она тронула сердце Мук-а-Мука. Что скажет брат мой Грей Гофер из Дюч-Флета?

— Она все сказала, Мук-а-Мук, — отвечал судья, взглянув с любовью на дочь. — Хорошо. Наш союз заключен… Нет, благодарю; тебе не нужно будет плясать зимою танец в зимних башмаках ни также танец зеленой ржи, или танец договора. Я желаю остаться один. Грусть меня одолевает.

— Я ухожу, — сказал индиец. — Передай вашему главному вождю в Вашингтоне Сакем-Анди, что краснокожий удаляется перед наступательным движением предприимчивого пионера. Уведомь его, пожалуйста, что на западе восходит звезда империи, что вожди народа Ни-Ют желают сосредоточить власть в руках одного человека, и что племя Кламат подаст голос за республику с наступлением осени.

И плотно завернувшись в свою хламиду, Мук-а-Мук удалился.

Женевра Томпкинс стояла у дверей бревенчатого шалаша, глядя в след удаляющейся почтовой карете; это отец её уезжал в Виргинию. «Может быть, он никогда не вернется, думала со вздохом молодая девушка, смотря на экипаж, мчавшийся с страшною быстротою; лошади неслись карьером; — если он и вернется, то с исковерканными членами. Как бы не случилось несчастья! Я припоминаю страшный рассказ, который часто слыхала в детстве. Может ли это быть, чтобы кучерам давали тайное наставление доканчивать с изувеченными пассажирами во избежание судебного дела? Нет, нет! Но почему мне так тяжело на сердце?»

Она присела к фортепьяно и слегка провела пальцами по клавишам. И чистым меццо-сопрано запела первую строфу одной из самых известных ирландских баллад:

Когда замерли звуки восхитительного голоса, она бессильно уронила руки на колени. Музыка не могла рассеять её непонятной тоски. Она встала и надела белую креповую шляпу, на свои тонкие пальцы натянула перчатки лимонного цвета и, схватив зонтик, пошла в глубь соснового леса.

Женевра не успела пройти нескольких миль, как почувствовала страшную усталость во всех членах и в изнеможении опустилась на ствол лежавшей на земле сосны, предварительно стерев с него пыль носовым платком. Солнце начинало садиться; картина леса была замечательно роскошна по разнообразию красок. «Как все прекрасно в природе!» — вымолвила невинная девушка, и грациозно облокотись на пень дерева, она подобрала юбки и надела платок на шею. Тихое рычанье прервало её думы. Вскочив на ноги, она увидала зрелище, от которого вся кровь застыла у неё в жилах.

Единственным выходом из лесу была узенькая тропинка, едва достаточная для одного человека, — по ней она только-что вошла в лес; с одной стороны тропинка была окаймлена деревьями и скалами. При начале этой самой тропинки показался страшный и злой медведь, а за ним по-индийски один за другим шли следом калифорнийский лев, дикая кошка и буйвол; шествие замыкал дикий испанский бык. Отверстые пасти первых трех животных, равно и опущенные рога последнего имели одинаковое зловещее значение. Женевра уже готова была упасть в обморок, как подле неё раздался тихий голос.

— Пусть собаки разорвут меня на куски, если это мне не удастся!