Опубликовано в журнале: «Урал» 2001, № 2, «Из литературного наследия».
Вокруг имени Юлия Самойлова еще при жизни возникали всяческие легенды и домыслы. Но что достоверно: предстал однажды в качестве особы, приближенной к императору — и без кавычек, то бишь к Великому князю Владимиру Кирилловичу. С присущей ему энергией он организует филиал монархического «Имперского Союза Ордена…». Дальше — больше. По приглашению «соратников» побывал в США. «Ну и что Америка! — козырял он в ответ. — Страна как страна. Ничего особенного…»
Со временем я все больше убеждался, что Юлий Самуилыч, войдя в роль капитана некоего пиратского брига еще в детские годы, так уже, к счастью, и не выйдет из нее. Как из образа, подобного тому собирательному облику конквистадора из любимого им Гумилева, что, «бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет».
Для полного счастья ему, может, именно не хватало этих самых злополучных «брабантских манжет». Может, и роман-эпопея его о том же: мальчик из обеспеченной еврейской семьи, начитавшись книг, бежит на волю, в «пампасы» — добывать себе сокровищ, но попадает в организованную фронду и становится идейным контрабандистом.
Теперь тысячестраничная рукопись эпопеи «Хадж во имя дьявола» гуляет по издательствам без надежды на успех. Мне, как редактору первой части романа, изданной в 1992 году, хотелось бы отметить, что роман написан в лучших традициях художественной беллетристики и, несомненно, явится откровением очевидца — на фоне моря разливанного скороспелой криминальной литературы.
Герои, а вернее антигерои, большинства произведений Самойлова настолько замордованы бесчеловечным режимом 30 — 50-х годов, что и… «Кошмары земные» — так называется один из его рассказов. Но это не просто живописания очевидца — автор как бы предупреждает нас, что генетическая память поколений не трансформируется, не исчезает сама по себе и те кошмары по-прежнему тяготеют над нами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
С чистым и ясным словом пришел Ю. Самойлов к читателю. У него не встретишь самодовлеющих, неопределенных эпитетов и кудреватых метафор. Как рачительный хозяин, он отбирает точные, нужные слова, тщательно отсеивая их от плевел. Хотя за словом в карман не лез и порой мог разразиться витиеватой тирадой, что явно служило не самоцелью, а лишь данью некоей моде.
Не встретишь у него и ненормативной лексики, столь любезной сердцу современных авторов. В этой связи стоит обратить внимание на один из его лучших рассказов «Нюрка», где автор буквально балансирует на грани между заурядной бытовой пошлостью и художественным откровением. Чувство меры и такта берут в конце концов верх. Кстати, опубликован он был в журнале «Урал» (1989 г.).
Сквозная тема его главных произведений неизменна — лагерная. Но для современной истории России лагеря настолько же характерны и значимы, как, скажем, статуя Свободы для той же Америки.
Валерий Климушкин.
Огонь горел в неглубокой ямке, покрытой толстой чугунной решеткой. Я сидел рядом с огнем на кошме, переворачивал кусочки мяса, жарившиеся на решетке, и потягивал чай. В юрте никого не было, только изредка заходила жена Паш-аги — проверить, не остыл ли чай и все ли есть на достархане.
Хозяин еще не вернулся с охоты. Но когда я приезжал в аул, то сначала считался гостем всего аула: в ауле и рядом с ним стояли мои колодцы, но кроме того и главное — гостем Паш-аги. По туркменскому обычаю, если ты один раз гостевал у кого-нибудь, то во все последующие разы невежливо быть гостем в другом доме. Это набрасывает тень на дом, где тебя принимали впервые. Вроде тебя там плохо приняли: ты плохо пил, ел, отдыхал и поэтому пошел в другой дом.
Кроме того, я довольно неплохо знал историю туркмен, имена непобедимых сардаров, знаменитых ханов и ханш и еще — Коран. Я вообще интересовался религиозными учениями, в том числе и мусульманством, его возникновением, историей, знаменитыми людьми, шиитами и сунитами, а туркмены, кстати сказать, суниты, и когда я приезжал в дом Паш-аги, приходили как бы невзначай соседи поговорить об обычаях, легендах, о толковании Корана, и это все очень нравилось хозяину дома.
В семье Паш-аги у меня был даже в некотором роде крестник-внук. Его по моему предложению назвали Аюбан в честь Аюбхана, знаменосца Мухаммеда, основателя ислама.
Сегодня хозяин во главе отряда охотников находился в песках. Шла большая охота на волков. Эту охоту обставляли по всем правилам, используя и новую технику, и древние обычаи и способы охоты. Волки стали настоящим бичом. Особенно одна стая, разбойничавшая вблизи аула и нагло грабившая каракулевые стада. Говорили, что во главе стаи — огромный волк-оборотень, знающий человеческий язык и все человеческие обычаи.
Охота продолжалась уже неделю. Сегодня охотники должны вернуться. И около шести вечера я действительно увидел сначала облако пыли, а потом множество всадников на красавцах конях. Далее шли машины с водой, едой, и, как видно, в одной из них везли убитых во время охоты волков.
Туркмен, здороваясь, подает не одну руку, а обе. Это и религиозный обычай — некое отличие и показ того, что обе руки безоружны. Кроме того, здороваясь даже с хорошо знакомым человеком, туркмен щупает косточку большого пальца руки, так как, по преданию, по свету ходит все время святой — Хызр. Он принимает любые образы и облики людей и животных, и встречи с ним судьбоносны. Хызр может дать человеку счастье, а может и наказать за чванство, пренебрежение обычаем, жестокость, жадность и так далее. Когда Хызр перевоплощается в человека, его можно узнать только по отсутствию косточки большого пальца на правой руке.
Мы очень хорошо, с соблюдением всех правил, поздоровались с Паш-агой, задали ритуальные вопросы о здоровье, благополучии, настроении, потом я обошел всех остальных охотников, здороваясь с каждым за руки, и подошел к убитым волкам.
Пустынные волки несколько меньше, чем волки наших сибирских лесов или бело-желтые страшилища заполярных пустынь, но не менее свирепы, очень подвижны и собираются в большие стаи. И вдруг я увидел огромный черно-белый труп. Он был прежде всего чуть ли не в два раза больше волчьего и, кроме того, совсем иной окраски — черный, с белыми пятнами.
Передо мной лежал убитый пес, обыкновенная чабанская собака, среднеазиатская овчарка, потомок тибетских догов. Правда, убитый пес был очень крупным даже для этой могучей и свирепой породы волкодавов. На шее у него щетинился широкий ошейник из толстой кожи с острыми шипами, не дающими возможности схватить за горло.
Пса убили двумя выстрелами в упор, и, кроме того, я насчитал еще четыре пулевых ранения, то есть убили не случайно. Паш-ага, подошедший сзади, тоже долго смотрел на убитого пса. Потом вдруг ткнул в него пальцем и жестко бросил:
— Предатель. Днем жил в ауле, ел хлеб от людей, а ночью приводил волков, он у них вожаком был.
А я никак не мог вспомнить, кого напоминала мне эта массивная, лобастая голова с мощными челюстями. И вдруг вспомнил — Чемодан.
Человека с таким прозвищем я встречал не здесь и вообще — в другой жизни. В тот день, когда я впервые увидел его, стоял страшный мороз, страшный даже по тем нечеловеческим местам — минус шестьдесят пять. И внутренний репродуктор обиженно прохрипел: «Актированный день… актированный день…» Это был утробный рев крокодила, у которого отняли добычу. Иногда, когда температура опускалась до двадцати пяти, репродуктор более добро и четко изрекал: «Лица среднеазиатской и кавказской национальности на работу не выходят», и те, к кому это не относилось, проклинали себя за то, что они не узбеки, не азербайджанцы, что дало бы право хотя бы день пролежать в вонючем тепле юрты и сберечь остатки сил.
Еды не хватало, даже той, скудной, а работа лошадиная, но в актированный день можно остаться на нарах, мечтая о чем-то вроде бы простом и заурядном, но совершенно фантастическом и недоступном здесь.
Кстати сказать, вы знаете, что это такое — «затируха»? Нет, так ведь? Если заливать муку кипятком, постоянно мешая при этом ложкой, а потом всю смесь еще прокипятить и подсолить, то получится вкуснейшая вещь — затируха. А теперь, когда вам понятно, что такое затируха, представьте себе, что вы мечтаете о целом ведре этой мучной каши, именно о ведре, которое вы медленно, с чувством и толком, наслаждаясь бесподобным вкусом, постепенно опустошаете.
Что? Вы не можете себя заставить мечтать об этом? Ну, и хорошо, ну и слава Богу, что не можете, — и не надо.
Юрта, в которой лежали в тот день сто пятьдесят мечтателей, представляла собой кругообразное сооружение с куполом крыши из щитов, заполненных опилками, мхом, обитых толем, а купол ее был еще и залит гудроном. Вдоль стен — двухэтажные нары. На них, подстелив под себя что попало, лежали люди. Сверху — лампа ватт на сто пятьдесят — двести, но настолько затемненная и загрязненная многочисленными испареньями человеческих тел, что свет, который она излучала, был тускло-желт и бледен. В середине юрты, на асбесте и железных листах, за изгородью из рифленки, — печь. Она из сталистого чугуна с ребрами жесткости и похожа на огромную авиабомбу без стабилизатора. Растапливают ее через небольшую дверцу, а когда растопится, поднимают носовую часть и засыпают уголь или кокс. Печь раскаляется, и в юрте разливается тепло. Пахнет горелым металлом. Впрочем, запахи — особая тема.
