Александр Хургин
Остеохондроз
Повесть
Двадцатилетию Нового угорского моста посвящается
И он видел ее своими глазами, видел от начала до конца, во всех подробностях и даже, как ему показалось, в несколько замедленном темпе, врастяжку. То есть она произошла перед ним так подробно и так близко, что непонятно до сих пор, как не зацепила его самого. Хотя – что значит не зацепила? Зацепила, конечно, но зацепила лишь своим откровенным присутствием, своим действием, своей необъяснимой фантазией. Именно фантазией, и я бы даже сказал – изобретательностью. Причем изобрести она, оказывается, может не только общий, так сказать, сюжет, но и массу мельчайших мелочей, деталей, нюансов – нюансов, без которых не бывает настоящей литературы, настоящей музыки, настоящей жизни и настоящей смерти. И никаких сомнений в том, что это была она, самая что ни на есть настоящая, у него тогда не возникло. И позже не возникло. Поскольку не нашлось для такого возникновения ни веских причин, ни поводов.
Потом, когда все уже произошло и свершилось и нельзя ничего исправить и ничего вернуть, обнаруживается обычно Бог знает сколько всякого, на что никто в обыденности и каждодневности не обратил бы своего внимания, а после того, как она, смерть, побывала на месте происшествия, все только и делают, что удивляются и произносят одну и ту же фразу: “Ну надо же – все как будто специально, как будто кто-то все продумал, просчитал и подстроил и сознательно организовал все эти ужасные непоправимые совпадения”. Конечно, организовал. Она и организовала. Никто другой до такого не додумался бы, а если бы и додумался, то вряд ли смог все осуществить, ничего не забыв, не упустив и не перепутав, все предусмотрев – до последнего штриха, до последней точки, и кочки, и ямы, и колдобины. Свидетелям остается только ходить вокруг да около и удивляться. Или не удивляться, а сокрушаться и возмущаться человеческой безответственностью и халатностью и недопустимо легкомысленным отношением к порученному делу. Мол, если бы да кабы все выполняли свое жизненное предназначение, оговоренное и предписанное должностной инструкцией, то никаких неожиданных и случайных смертей не происходило бы в нашей жизни, а если бы они все-таки происходили, то было б их несравнимо меньше, то есть они случались бы, возможно, но исключительно в качестве большой редкости и из ряда вон выходящего события, и такое редчайшее в своей исключительности событие, конечно, запоминалось бы современниками крепко-накрепко и передавалось бы даже из поколения в поколение. И на таких печальных и поучительных примерах эти последующие поколения учились бы и приобретали свой собственный жизненный опыт, используя по прямому назначению опыт отцов, дедов, прадедов и других, еще более отдаленных во времени своих предков. В общем, ничего не остается свидетелям, а то, что остается, – чушь собачья, яйца выеденного не стоящая и ничего не значащая в процессе жизни и смерти, а также и в других важнейших процессах бытия.
…Хождение пешком через мост было придумано Калиночкой от скуки и утренней тоски по прошлому и настоящему: в качестве хоть какого-то развлечения, развлечения, скорее даже, не для души, а для тела. Потому что с душой не было у него каких-либо неразрешимых проблем, в то время как тело Калиночки окоченевало за время длинных зимних ночей и становилось к рассвету малоподвижным и практически неуправляемым. И Калиночка долго не знал, что делать со своим неповоротливым телом по утрам и как снять с себя эту ночную холодную окаменелость. А потом он придумал ходить пешком через мост вместо того, чтобы ждать на морозе троллейбус, влезать в его металлическое остывшее нутро вместе с целой толпой таких же утренних пассажиров и потом ехать в гуще чужих дыханий и самому дышать смесью паров, испускаемых легкими тех, кто стоит рядом, прижимаясь к себе подобным что есть мочи из-за недостатка площади и объема без всяких, самых элементарных удобств, в тесноте, унижающей чувство элементарного человеческого достоинства, не говоря уже про другие, более тонкие чувства, свойственные человеку как венцу природы. И еще по одной причине не любил Калиночка троллейбус. Почему-то у людей, там ездивших, всегда находил он в лицах и фигурах и в одежде кучу каких-то дефектов и какого-то брака, на который в обычной обстановке, на улице, скажем, или в каком-либо общественном месте он в жизни бы не обратил внимания, а если бы и обратил, то ничего такого не заметил бы. А в троллейбусе вот замечал, и казалось ему, что все эти пассажиры есть не что иное, как отходы от доброкачественного человеческого материала – красивого и даже прекрасного во всех отношениях и аспектах. И среди этих человеческих отходов и сам Калиночка ощущал себя таким же. Да он, собственно, и был таким же, потому что все люди по большому счету одинаковые, хотя, конечно, и имеют для всеобщего удобства в общении и быту видимые отличия друг от друга. И как раз эти отличия виделись в транспорте особенно отчетливо. Самих людей порой рассмотреть было невозможно из-за тесноты и скованности движений, а отличия их так и лезли в глаза, раздражая нежную слизистую до рези и до слез какими-то грубыми неумелыми швами на разорванной или разрезанной одежде, оборванными карманами и пуговицами, пришитыми нитками разных цветов, да и сама одежда пассажиров часто бывала старая, засаленная, изношенная до неприличия, а если неизношенная, то таких древних фасонов и расцветок и такого сукна, что в каких шкафах все это довисело до наших дней и по какой причине не было истрачено молью, нельзя себе ни представить, ни вообразить.
Очевидно, эти люди обладали каким-то особым нафталином, действующим на моль убийственно. А на утренних пассажирах мужского пола часто была надета обыкновенная рабочая одежда из отечественной джинсы, так называемая спецовка, полученная на заводах и фабриках для работы в цехах и по назначению не использованная, а сбереженная и носимая повседневно на улице, так как надо же в чем-то добираться все на те же заводы и фабрики, чтобы работать там и, когда придет срок, получить новую рабочую одежду, новую спецовку, и тогда в этой, нынешней, работать у станков, верстаков, печей и прессов, а во вновь полученной ходить по улицам города и ездить в общественном транспорте на работу каждое утро и с работы после окончания трудового дня. Но не только на одежду обращал внимание Юрий
Петрович, не только одежда пассажиров ранних троллейбусов останавливала на себе его взгляд. У него создавалось ощущение, что он видит и все то, что скрыто у этих людей под одеждой, и от такого видения ему совсем становилось не по себе, поскольку одежда была все-таки лучше тел, в нее одетых, – тела представлялись Калиночке еще более изношенными, бесформенными и несвежими. Такими же бесформенными и такими же несвежими, как лица, пристроенные природой над телами. Вообще, когда-то Юрий
Петрович Калиночка имел одно тайное, что ли, пристрастие, о котором не вспоминал до тех пор, пока не попадал в поезд.
Попадая же, ложился на полку, а напротив, в полуметре от него, ложился на свою полку согласно купленному билету сосед по купе.
Ложился, закрывал глаза и засыпал. А Юрий Петрович рассматривал его спящее лицо и застывшее под воздействием сна тело.
Рассматривал тщательно, не церемонясь и подолгу, разглядывая все, что только удавалось разглядеть в тусклом освещении вагона.
И всегда люди, попадавшие по воле случая в одно купе с
Калиночкой, имели какие-то смятые лица, плохо обтянутые кожей с глубокими порами, которые выделяли из себя жирную блестящую влагу. Тела тоже казались сбитыми косо, на скорую руку и без соблюдения основных пропорций. Вечно животы лежали рядом с телами и даже не рядом, а поблизости, бедра возвышались над всем остальным, руки непонятно как свешивались с плечей в попытке обнять животы или же валялись вдоль тел беспомощными расслабленными плетьми. И эти тела и эти лица рассматривались
Калиночкой не для чего-то, не в каких-то целях, а так – ни за чем. По пристрастию, в общем. И что интересно, в троллейбусе ему часто казалось, что он видел всех этих пассажиров в разное время и в разных поездах и рассматривал спящими, а теперь всего лишь узнаёт их, попав с ними в один троллейбус.
А уж когда в троллейбусе ловили вора – а воров ловили в последние годы все чаще и чаще, – Калиночка просто начинал бояться, что сойдет с ума, – такой вокруг поднимался крик, визг, ругань, такая завязывалась возня и драка. Бить воров обыкновенно пытались женщины, и у них это, в общем-то, получалось неплохо.
Наверно, воры не хотели обострять и без того пиковую ситуацию и женщинам не отвечали ударом на удар, хотя, ясное дело, им ничего не стоило смазать приставшую бабу по физиономии. Но они не делали этого, а лишь скандально, зековским, приблатненным говорком, отнекивались, крича: “Ты че в натуре, какой кошелек, кто? Да я спиной стоял!” А друзья вора, которые прикрывали его, толкаясь и создавая излишнюю давку и неразбериху, поддерживали попавшегося коллегу, говоря: “Да ты сама воровка, ты сама, думаешь, мы не видим?” И все это в условиях, когда не то что размахнуться, вздохнуть глубоко не всегда представлялась возможность. Мужчины в разборках чаще всего не участвовали, считая, что бабы есть бабы, а с бандитами лучше всего не связываться, потому что связываться себе дороже. Это когда-то карманник не шел на драку или убийство, а сейчас ткнут ножом прямо в толпе, не выходя из троллейбуса, спрыгнут на первой же остановке – и поминай как звали, подыхай. Пока кто-нибудь поможет, пока “скорая” приедет – сто раз успеешь на тот свет попасть и не вернуться.
