Зое Дженни - Недожитая жизнь

Я хотела б уйти, уйти так далеко, как только можно. Но не туда, не в то место, куда они запланировали меня отослать, когда мое время здесь подойдет к концу. Я ни за что на свете не подчинюсь им и не сделаю того, что они требуют. Но об этом я не скажу никому, даже Маттео.

Предрассветные сумерки еще не проникли в комнату, окно — черный прямоугольник. Откинутое одеяло еще хранит тепло и влагу тела. Мне хотелось бы понежиться под ним и поспать; не сидеть здесь за столом, не полуночничать, не быть в этом доме. Вокруг царит мертвая тишина, все спят. Но иногда мне кажется, что Ата всю ночь сидит без сна наверху, под самой крышей, как стерегущий зверь с открытыми глазами. Я представляю ее птицей с исполинскими крыльями. Она, подобрав под себя ноги, нахохлившись, сидит на вышитых красной шерстью подушках перед маленьким окошком, неподвижно глядит в ночное небо и поджидает меня. В тот момент, когда я войду в комнату, ее крылья задвигаются и расправятся. На своей широкой белой спине она унесет меня с собой. Мы вместе отправимся путешествовать в глубину ночи, которая подобна такой необъятной пещере, что человеку не хватит времени, чтобы добраться до ее края.

Но скорей всего Ата спит, глубоко зарывшись в подушки и одеяла, и даже не помышляет покидать дом. Фактически она была бы последней, кто ушел, она останется даже тогда, когда я и Зафир давно уже будем где-нибудь далеко. Она останется в доме как в крепости. Будет как обычно заботиться о съестном и о свежем белье, а по вечерам расчесывать матери волосы. Мою комнату и комнату Зафира она сохранит точно в том виде, в каком мы покинем их.

А проснулась я оттого, что мне опять приснилась незнакомая девушка, точнее говоря, ее тень, которую я тогда увидела из окна. Падающая в глубину тень. Эта девушка сразу после перемены просто бросилась с крыши школы. Мы все устремились к окнам и оцепенело смотрели во двор, где неподвижно, будто пустив корни, лицом вниз лежала она. Крови я не видела, но по тому, в какой позе лежало тело, распластанное и раздробленное изнутри, я догадалась, что это тело уже бездыханно. Между носком и штаниной можно было разглядеть узкую полоску ее голой ноги. Эту полоску светлой кожи я помню точно, а вот ее лица, когда она еще была жива, не припоминаю.

Какие-то люди потом обрисовали мелом ее разбитое тело, прежде чем его увезти. Все это произошло год тому назад. Никто с тех пор на эту тему больше не разговаривал, да и сама я почти не вспоминаю об этом. Но временами мне снится, как с крыши падает тело и глухо шлепается во дворе. Я еще слышу сухой, царапающий звук мела по асфальту.

Я не знала девушку, она училась на класс старше меня, наши дороги пересекались только от случая к случаю. Вероятно, я иногда сталкивалась с нею на лестнице и кивала ей. Меня пугает, что кто-то может тайно вынашивать такой план, улыбаясь при этом и внешне совершенно не меняясь. Я жалею, что никогда не разговаривала с ней. Еще несколько недель после случившегося мне становилось жутко от одной мысли, что она ходила через те же ворота, была в той же комнате, ежедневно видела тех же людей, вдыхала тот же воздух, и вдруг ее просто не стало. Никто не знал, почему она так сделала. Видимых оснований для этого не было. «Это как болезнь, — сказал мне Зафир, — некоторые ею заболевают и непременно сводят счеты с жизнью. Они ничего не могут поделать, и выглядит это так, будто они подчиняются некоему закону».

Но я лично этому не верю. Нет такого закона, чтобы умирать, когда только-только начинаешь жить.

«Отвяжись!» — крикнула я во сне, продолжая в то же время оцепенело глядеть на нее, лежащую во дворе школы с вывихнутыми руками и ногами. Но в сновидении она перевернулась и засмеялась.

«Исчезни, наконец!» — снова крикнула я, но ее смех только усиливался, поднимаясь ко мне. Я была наверху, а она внизу. Она была мертва, а я жила; однако она смеялась. Я заткнула уши. Ее смех преследовал меня. Еще когда мне снился сон, я хотела проснуться. Я видела саму себя поднимающейся из глубокой бездны и подтягивающейся вверх по бесконечно длинной приставной лестнице. Это требовало таких неимоверных усилий, что когда я наконец проснулась, то была вся в поту и ночная рубашка прилипла к груди. Во рту у меня пересохло. Я лихорадочной ощупью искала выключатель лампы, словно боялась, что эта тьма останется навсегда.

Ночь медленно отслаивается от деревьев, теперь я могу различить силуэт серебристой ивы перед окном. Я слышу карканье ворон. Они собираются на деревьях, нахохлившись сидят на верхушках, прячутся. Где-то включают воду. Ата всегда встает первая. Ее ванная находится прямо над моей комнатой. Чаще всего от этого журчания я тоже просыпаюсь. Оно успокаивает меня, как будто дом, целую ночь пролежавший мертвым, воскресает. Всевозможные трубы пронизывают его как кровеносные сосуды, которые по утрам заново наполняются. Один шум переходит в другой, сливаясь в большой утренний поток голосов, шагов, открывающихся дверей и плеска воды. Скоро и я, воссоединившись с другими, стану частью этого потока, циркулирующего по дому.

После того как я приняла душ, в ванную комнату входит Зафир. Он усаживается на край ванны и наблюдает за тем, как я перед зеркалом накладываю на лицо крем. Он спрашивает меня, не хочу ли я поехать с ним на машине в школу, хотя прекрасно осведомлен, что я отвечу «нет». Он знает, что за мной заходит Сезен. Но ему мало того, что он отвозит меня домой после занятий. Он предпочел бы сопровождать меня абсолютно всюду. «Я не хочу, чтобы ты одна ходила по этому городу».

Он преувеличивает, говоря, что весь город кишит убийцами, преступниками и насильниками. Стоит ему прочитать в газете о каком-нибудь преступлении, он приходит ко мне и показывает ее. «Вот видишь!» — говорит он затем укоризненно, размахивая газетой в руке как аргументом.

Сезен поджидает меня, прислонившись к грушевому дереву, глаза закрыты, как будто она еще спит. Приветствуя друг друга, мы трижды целуемся: по одному поцелую в щеку и один в губы. При этом она вытягивает губы, а я после этого вытираю рот, потому что она пользуется губной помадой.

Мы ездим городской железной дорогой и иногда фантазируем, что едем в неведомые края. И я люблю ее, потому что она выглядит как человек во время дальнего путешествия, именно сейчас раздумывающий над тем, куда бы отправиться в следующий раз.

Айсе отворила окно. Со школьного двора в ее убежище ворвалась музыка и грохотание роликовых досок. Самая крайняя кабинка туалета для девочек на третьем этаже школы и была убежищем Айсе и Сезен. Раньше, когда Айсе на переменах выходила во двор прогуляться вместе с другими, Зафир часто отсылал ее обратно в здание школы, но с тех пор как Сезен обнаружила кабинку с окном, Айсе стала добровольно запираться там с ней. Потому что оттуда, сверху, они видели весь двор как на ладони, сами оставаясь при этом невидимыми, и Сезен могла спокойно покурить. Это была ее курительная комната, убежище и наблюдательный пункт одновременно. «Лучшего местечка не придумаешь», — восторженно говорила Сезен. Иногда она фотографировала из окна камерой, которую где-то прикарманила и всегда таскала с собой в сумке.

Сейчас она в своей черной кожаной куртке прислонилась к запертой двери и закурила сигарету.

— Первая самая вкусная, — сказала она и с наслаждением затянулась.

Айсе высунулась из окна и наблюдала, как школьники — кто пешком, кто на велосипеде или мопеде — сворачивали в распахнутые кованые ворота. Она могла слышать их голоса, смех и крики; некоторые что-то торопливо записывали в тетрадки, другие вальяжно расположились на скамейках в тени трех старых каштанов.

Саша и Ахим на роликовых досках лавировали, как слаломисты, между банок из-под лимонада и потом ухарски запрыгивали на скамейку, откуда, раскинув в полете руки, делали разворот в воздухе. Несколько ребят в непомерно широких штанах и футболках до самых колен аплодировали им.

— Когда-нибудь они себе шею сломают, — сказала Айсе.

— Тем лучше, тогда я это сфотографирую, — ответила Сезен.