В самолётике, кроме него, было человек пять пассажиров — греков. Все они сидели в передней части салона, поближе к пилотской кабине. Её дверь оставалась доверчиво открытой.
Отсюда, со своего кресла, расположенного в хвосте, Артур Крамер видел освещённые солнцем панели с приборами, пилота и штурмана. Загорелые, в тщательно отглаженных белых рубашках с короткими рукавами, в чёрных галстуках, они попеременно оборачивались к стюардессе, брали у неё то баночку кока–колы, то чашку кофе.
С некоторых пор Артур инстинктивно старался занять такое положение в пространстве, чтобы сзади, за спиной, никого не было. Только сейчас он осознал это новое своё свойство и усмехнулся. Кажется, здесь, за границей, можно было уже не опасаться…
Он подумал о том, что, не будь предупреждения священника, дошедшего до него лишь спустя два года после убийства, стал бы он так оберегать свою жизнь?
Доверчивый по натуре, он, пожалуй, и не обратил бы внимания ни на что, если бы за последние полгода не раздалось несколько всегда внезапных телефонных звонков с обещанием отправить на тот свет вслед за духовным отцом.
Самолётик летел в голубом небе над тонким слоем сплошной облачности. А чуть впереди по этим облакам скользила его крестообразная тень.
Стюардесса — крашеная блондинка в синей форме — шла к нему по проходу мимо кресел, держа на поднятой руке поднос.
Она что‑то спросила по–гречески. Потом, увидев беспомощную улыбку на лице пассажира, перешла на английский:
— What would you like, sir? Cola? Tonic? May be coffee?[1]
— A cup of coffee,[2]— ответил Крамер, впервые употребив одно из 150–200 английских слов и выражений, вызубренных им по самоучителю за несколько недель до вылета из Москвы.
Снимая с подноса и передавая ему чашечку кофе, она (просила о чём‑то ещё. Крамер сокрушённо покачал головой.
— Everything is OK![3] — ободряюще улыбнулась стюардесса и ушла, покачивая крутыми бёдрами.
Tень самолёта продолжала скользить по облачному покрову. Но теперь, когда солнце стало спускаться к западу, крест летел не впереди, а правей, против иллюминатора.
Вкус кофе оказался странен. Он был без сахара. Лишь сейчас Артур сообразил: стюардесса спрашивала, нужен ли ему сахар, sugar…
Он отпивал из чашки горький кофе и сиротливо думал о том, что, обнявшись 40 минут назад в афинском аэропорту местных линий с Манолисом Михайлопулосом, окончательно остался один. В чужой стране. Без языка. Остался надолго, на три с половиной месяца.
Да ещё Манолис запер у себя в сейфе обратный билет в Россию, датированный первым марта будущего года, и — самое главное — запер паспорт. Чтобы со временем продлить стандартную трёхнедельную визу, полученную в греческом посольстве в Москве.
«На чужой остров, — думал Артур. — Без языка. Без документов. Первый же полицейский загребёт. Кроме телефона Манолиса, в Пирее ничего нет. Да и то — как с ним поговоришь? С моим английским… С Другой стороны, Манолис втолковывал, чтоб не боялся, «Don t fear», жил, делал своё дело. Забрал 500 долларов и взамен вручил конверт со ста тысячами драхм. Кто его знает — много это или мало? Был и остаюсь советским человеком, совком. Трушу без документа, без корочки, без ксивы. Придумываю всяческие трудности. Вместо того чтоб благодарить Бога за то, что происходит».
Страна облаков кончилась. Самолёт снижался. Теперь крест летел по голубой глади Эгейского моря.
Артур неотрывно смотрел на крест, с нежностью думал о Вадиме. В сентябре, несколько месяцев назад, после одного из этих мерзких телефонных звонков, после того как утром, выйдя из своей квартиры, столкнулся на лестничной клетке с подозрительным типом, в сердцах рассказал, проговорился обо всём даже не другу, просто знакомому, бывшему своему пациенту. И тот, секунды не раздумывая, сказал: «Это не шуточки. Вполне могут убить. Не имеете права рисковать своей жизнью. Хотите уехать в Грецию? На всю зиму. Сегодня же созвонюсь со своим компаньоном Манолисом. Фрахтовщик. Имеет офис в Пирее. Виллу в Афинах. Миллионер. У него ещё один дом. Где‑то на острове в архипелаге Северные Спорады. Давайте паспорт. Оформлю как бы в командировку от своей конторы. Английский знаете? Срочно учите английский».
Самолёт снижался. На бескрайней синеве моря стали видны белые запятые парусов. Острова зелёными шапками поплыли под крылом самолёта.
Стояла середина ноября, а здесь ещё было лето.
Артур Крамер снял с запястья невесомые электронные часы на чёрном ремешке, перевёл их на час назад — на греческое время.
В восемнадцать часов пятнадцать минут самолётик, мягко пробежав по посадочной полосе, остановился вблизи одноэтажного здания аэропорта.
— Is it all right?[4] — спросила стюардесса, снимая с полки багажного отсека и подавая ему сумку темно–вишнёвой кожи с заплатой на боку.
— Спасибо, — ответил Артур Крамер. Тут же поправился, — Thank you.
Стюардесса вышла на трап. Она глядела вслед странному пассажиру, пытаясь сообразить, из какой он страны, почему прилетел на этот остров не в туристский сезон, а сейчас, когда вскоре наступит время дождей и бурь.
Пассажир брёл к зданию аэропорта. Пятеро попутчиков легко обогнали его, катя по асфальту свои чемоданы и сумки на колёсиках. Из дверей аэропорта вышли встречающие. Странного пассажира не встретил никто.
…Между тем, насколько Артур Крамер понял английскую речь Манолиса, его обязательно должен был встретить какой‑то Василиос.
Он прошёл насквозь два безлюдных зала. Вышел на маленькую площадь, откуда отъезжала последняя машина с приехавшими.
«Дохлое дело, — подумал Артур. — А ведь у меня ни ключей от дома, ни даже адреса… Что ж, в крайнем случае куплю обратный билет, явлюсь к Манолису. А что если и здесь без паспорта авиабилет не продают?»
И тут он заметил за одной из квадратных колонн, подпирающих фронтон здания, прячущегося старика.
Высунув приплюснутую беретом голову, старик явно наблюдал за ним.
— Хелло! — крикнул Артур. — Василиос?! Старик робко отделился от колонны, поманил согнутым пальцем.
— Василиос? — переспросил Крамер, подходя к старику и протягивая ему руку.
Старик кивнул. Но руки не подал, снова поманил согнутым пальцем. У Артура отлегло от сердца. Он прошёл вслед за стариком к одиноко стоящему за углом помятому «форду» с выбитой передней фарой.
Запуганный вид старика, его изжёванный коричневый костюм, выцветший беретик — все это вдруг родило в Артуре нелепое подозрение, что перед ним представитель греческой компартии, потерпевшей крах из‑за распада Советского Союза.
Василиос отпер машину, указал на заднее сиденье, куда Артур послушно бросил свою сумку. И они поехали.
Сразу же за аэропортом дорога пошла мимо то ли болота, то ли озера, стен выгоревших камышей. В машине было жарко. Старик ехал с поднятыми, давно не мытыми стёклами.
Потом «форд» пополз мимо домишек, сложенных из дикого камня изгородей, из‑за которых торчали ветви деревьев.
«Где же море?» — хотел спросить Артур, горя желанием увидеть наконец вблизи легендарные гомеровские волны. Он уже выстроил в уме точную, как ему казалось, английскую вопросительную фразу, но вместо этого непроизвольно задал вопрос:
— Василиос, you коммунист?
Старик от неожиданности выпустил руль. Двигатель заглох. Машина встала посреди шоссе.
Ткнув пальцем в грудь Артура, Василиос с ужасом отчаяния спросил:
— Кегебе?
Артур с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.
— I'm a Russian writer.[5]
Старик завёл мотор, снова взялся за руль. Угрюмо пробормотал:
— Горбачев, Ельцин — но гуд. Ленин, Сталин — гуд.
Артур ничего не ответил. Дискутировать с таким человеком, при таком языковом барьере было невозможно. Да и не любил он спорить о чём бы то ни было. Тем более о политике.
Дорога вела в гору. Справа и слева за каменными заборами стояли двухэтажные дома, крытые красной черепицей.
Моря нигде не было видно. Солнце садилось за горы. Улицы сужались, становились круче. На всём пути странным образом не попадалось ни одной машины, ни одного прохожего.
На крутом перекрёстке двух совсем уже узких улиц «форд» встал. Старик поставил его на ручной тормоз, вылез из машины и поманил за собой Артура.
Тот взял с заднего сиденья сумку, ступил на мостовую. Битый скальный камень, поставленный торцом, образовывал сплошное покрытие. С обеих сторон оно понижалось к середине, где тёк ручей. По нему один за другим плыли увядшие лепестки сиреневого цвета.
Старик обернулся, показал рукой куда‑то налево.
В густой предвечерней тени они прошли мимо нескольких домов. Дома здесь стояли впритык. К каждому парадному входу вели ступеньки из белого мрамора. Когда повернули ещё раз, навстречу со злобным лаем выкатилась собачонка.
