повесть
В четверг, как всегда, в шесть часов. Нелепо носить с собой эту гуашь в коробке, гремучую, схваченную резинкой, чтобы не рассыпалась. Акварель лучше, она легкая и сухая, а гуашь мокрая и жирная. Она похожа на кефир, гуашь, а масло – оно похоже на масло.
Кефир хорош, когда хочешь пить и есть одновременно. А когда не хочешь ни пить, ни есть, а только рисовать, то гуашь не поможет, лучше масло. Потом засыхает корочкой, даже в альбомах видно. Где вы, юноша, видели таких коней? Нигде я не видел никаких коней.
Начинается: рисуем такую вот картошку, от нее такую вот загогулину, а отсюда у них растут ноги. Знаете, как рисовали средневековые китайские художники? Одной линией от большого пальца ноги до большого пальца ноги. Мы не средневековые китайские художники.
Рисуем общий контур, выделяем более мелкие части. Высота головы составляет седьмую часть высоты человеческого тела, так и нужно замерять. Пробовал, сколько раз, всегда тело получается слишком длинным, должно быть не больше пяти. У кого еще получилось не больше пяти? У всех получается по-своему. Просто у тебя всегда слишком вытянутые головы, поэтому. Позвоночник выгибается вот так. А у тебя прямой, как столб. А у тебя кривой, как серп. Если не веришь мне, посмотри на себя. Я не на коне. Я, так сказать, в полном говне.
Открываю коричневую краску. Самая жидкая, всегда пятна. Хром и кобальт, чтоб им пусто, но им никогда не будет пусто, не то что белой. Кобальт похож на бельевую синьку. Есть целая картина, вся такой краской, мой любимый художник, но не люблю. На заднем плане маленькое привидение в белой рубашке, со свечкой в руке. Грязненько так, но ему можно.
Она здесь, незачем ей было приходить. Ты зачем пришла? Тебя встретить. Что я, сам не дойду? Я с собакой. Пластмассовые глаза, как будто у куклы. В детском саду. Один раз отлетел волосатый купол, внутри они насажены на штырь, бежевые. Куклы были для девочек, а для мальчиков тоже что-то было, экскаватор. А звери – для всех. Опустила угол рта, в нем стекленеет слюна. Интересно, могло ведь и так: подкидыш, перепутали. Так не бывает: у меня ее кость и его глаза.
Совпадение. Измена. Негроидный младенец. Подмена. Слишком романно.
Духи “Пуазон”, правильное название. Пахнут бензином. Сладким и бензином. Плюс собственный пот. Плюс краденные у отца сигареты, купил три блока угощать кого надо, а она все перетаскала, когда он лежал пьяный, потому что, когда он лежит пьяным, к нему могут войти три сына и хохотать в хохот или две дочери и делать с ним что захотят, а он не проснется.
По всем углам какие-то заскорузлые бурые тряпки. На кухне пахнет жареной-пережареной – чем? О да, картошкой, не люблю. И еще сосед, кажется Сергей, кажется даже Сергей Сергеевич, здравствуй, здравствуйте, ведь ты знаешь, что я это не могу есть, а ничего другого, хи-хи, нет, нервно. Он поднимается на все свои четыре ноги и ревет: ты повежливей, а идите вы, говорю, опять его напоили и ее тоже напоили. Сейчас, говорит, я тебя так – но он меня не посмеет ни так, ни этак. В бесцветной бутылке четыре бесцветных глотка. Ты чего это, говорит Сергей Сергеевич, сейчас отца позову. Зовите, зовите, если придет, можете считать себя иерихонской трубой. Ты начитанный мальчик, но если бы ты был моим сыном, я бы тебе. Показывает, что бы он мне. Если бы вы, Сергей Сергеевич, были моим отцом, я бы сам удавился. Ты очень начитанный мальчик, только если бы ты был моим сыном, я бы тебя своими бы руками придушил бы. Сделайте одолжение,
Сергей Сергеевич, сделайте это прямо сейчас, тем более что все может быть. Он хочет меня ударить по щеке, но он тоже пьян, поэтому попадает в висок. Будет синяк. Всегда говорю, что упал, но люди столько не падают. Допиваю оставшееся. Лучше вижу, лучше слышу и лучше понимаю. Зубную щетку, прочь отсюда.
Мокнет хлопковая требуха, одно полотенце с прозеленью. Бритвенное лезвие в электрической ржавчине. Кажется, здесь живут муравьи.
Маленькие рыжие муравьи, понятно бы на кухне, а здесь что? Здесь тепло и гниль, субтропики. Здесь скоро заведутся муравьеды, здесь всегда светит солнце, потому что никто никогда не выключает свет.
В комнате у отца, как всегда в комнате у отца, валяются вещи – на полу: тапки, пустая бутылка, полный стакан, только там не водка, а что? О, там выдохшееся пиво, от которого скис воздух. Четыре детектива – зачаток вавилонской башни: русский, английский, английский, неопределенный, обернутый в миллиметровку. Это на полу.
А вот на столе – целый веер бумажек, денежных, и таких, которые стоят денег, и таких, которые ни черта не стоят. Очень старая, очень разломанная пишущая машинка “Оливетти”, похожая на выпотрошенную рыбу со всеми позвонками и ребрами. Телефон – с определителем номера, с автодозвоном, принтер матричный – не работает за отсутствием компьютера; компьютер, старый, советский, с черно-белым монитором, годный некогда играть в пушку, а теперь не работает за отсутствием процессора; сейф, железный ящик полметра на семьдесят сантиметров, с двойным замком, не работает, ибо открыт. На кровати: одеяла смятые, две штуки, носок черный, одна штука, ба, отец – один отец, в одном носке, дышит? – это у меня дежурный вопрос, ибо они, кажется, мешали все со всем – о, дышит, даже очень дышит. Продолжаем осмотр: в сейфе – ничего, верхний ящик заперт на ключ, ключ прилагается. Открываю: бумажки, газовый пистолет, обойма. Всегда нравилось его трогать, приставлять к разным частям головы, словом, выделываться. Если в рот или в ухо, то получится. Если в глаз, тоже получится. И в нос получится. Каждое из отверстий головы нашей пригодно для того, чтобы впустить благую весть. Хихикают. Взять его сейчас и уйти. Что еще можно? Конечно, деньги. Столько, чтобы не заметили. Она всегда берет не считая. Пистолет лучше оставить, его сразу увидят, то есть не его, а что его нет. Но с другой стороны, зачем ему пистолет? У него ведь тоже может получиться и в глаз, и в нос. Лучше всего запереть на ключ вместе с деньгами, а ключ спрятать. Куда? Это я не про ключ, это я про себя. Про себя про себя. В художественную школу: там еще, может быть, кто-то, Катерина, можно попросить до завтра – нет, не пустит. Или пустит. Выхожу. Ты куда – уже за дверью. С удвоенной скоростью. Ничего, кроме денег.
Сам не смогу обменять, нужен паспорт. Его поймали, арестовали, велели паспорт показать. Попрошу.
Поздно как, а еще совсем рано. Сюда было уже темновато, а сейчас – к тому же фонари не горят. Торчат голые лапки – это днем, теперь не видно. Как дойти? Первый лед, гладкий и гадкий. А снег сладкий. Как сахар: немного – хорошо, а много – лучше бы вообще не надо. Или соль. Или, если подумать, любая вещь. Ух. Когда оно искрится, вспоминается фосфор на стареньких шариках. Большие, с толстыми стенками, с очень узкими горлышками, в жестяной коронке, и внутри железка с растопыренными лапками. Похоже на водомерку. Дзинь – и упадет. Дзинь – это я сейчас упаду. Нет, стою. Держусь покамест. Вот что мне странно: думать красиво. Про соль, про шарики. Словно кто-то слушает. Иногда мне кажется, что слушают, когда я думаю. Рассказываю кому-то сказочку про то, как оно все происходит. Некоторые так и делают, только вслух. Приходят, берут телефон и начинают какой-нибудь подружке: ну вот, пришла я. Именно что пришла я.
Женщины в основном. Пришла я, а она мне и говорит. Меня так научили.
Кто, спрашивается? Кому это я? Хорошо бы Господу Богу или еще чему-нибудь такому. Нет, не Господу Богу, а так. Тебе. Какому такому тебе? Вообще – тебе. Особенно противно придумать что-нибудь про себя, а потом повторить кому-нибудь вслух. Ух. Ух. Все-таки дзинь.
Насадили меня на железные штыри и голову мою посыпали звездной пылью. В каждую коленку до самого бедра. Больно. Как много в этом слове. Попробовать рассказать кому-нибудь, как – ничего не выйдет.
Со стороны видней. Нарисовать хорошо. Или вылепить. Мальчик, вынимающий занозу. Екатерина Геннадьевна, вынимающая из коленки железный штырь. Я бы это так: вытянутая шея, на чуть длиннее, чем надо. Глаза полуприкрыты. Рот полуоткрыт. Или наоборот. Не важно.
Три горизонтальные щели. Штырь в левой коленке согревается, становится мягкий и жидкий. Да-да, пожалуйста. Нет-нет, ничего.
Узнаю. Могу. Нет, не могу. Доведешь меня обратно, я там отсижусь минут пятнадцать, а потом пойду. Вопросительный знак. Хорошо?
Зажгу свет в прихожей, зажгу свет в коридоре, зажгу свет в учительской. Доведу, усажу на диван. Ух, сяду. Мне ужасно повезло, а ей немного не повезло, но не так, как мне. Ей не повезло сейчас, а мне не повезло вообще. Такому радоваться не грех. Кстати, что такое грех, надо еще выяснить. Я сегодня нарушил по крайней мере две заповеди. Не чувствую. Радуюсь, радуюсь.
Ну ты иди, спасибо. Дальше я сама справлюсь. Как бы не так.
– Я, Катерина Геннадьевна, собственно, шел сюда. Я вас попросить хотел. Не могли бы вы, точка, точка, точка, позволить мне здесь, тире, тире, тире, до завтра переночевать, точка, точка, точка, ах да, вопросительный знак: хорошо?
