Познакомиться с А. Эльдару удалось лишь в августе.
В августе, вязком и пахучем, как внутренность садовой лилии, А. (безо всяких преувеличений) уже окончательно сошла с ума. Она жила на своей огромной, выкрашенной светло-бежевой краской даче и вечерами пила коньяк на открытой веранде. С мужем и двумя сыновьями.
Эльдар осторожно подкрадывался к забору, носками ботинок упирался в проржавелые гвозди и смотрел в желтый, как квадратная луна, проем двери. В этом проеме сидела А. Она пила коньяк, она разговаривала тихим, немного печальным голосом и гладила свою сиамскую кошку. Если Эльдар слегка подтягивался на руках и свешивал голову через забор в ее сад, он слышал и журчащее мурлыканье сиамской кошки.
Каждый вечер все повторялось до мелочей.
И Эльдару это нравилось.
Ему нравилось и то, как А. отпивает коньяк из рюмки на тонкой аистовой ноге, и как тихо всхлипывает, поднося к губам садовую лилию, и как она звонко рыдает на чердаке по ночам, когда муж и два сына уже спят и на нее смотрит только сиамская кошка. Он изучил очертания А. во всех возможных геометрических плоскостях. Он полюбил ее профиль в лунном прямоугольнике веранды, он обладал каждым завитком ее волос, изнемогающих в мутном овале мансарды. Он выпил по глотку ее настойчивое рыдание, которое водопадом хлестало из треугольника чердачного окна.
Он возжелал А. в ромбе садовой беседки.
В параллелограмме коровника, где она покупала молоко для младшего сына.
В эллипсах колес велосипеда, на котором она ездила в коровник за молоком.
А. была повсюду.
Эльдар изнежил все нервы ее страданий, все всхлипы ее бытия наедине с сиамской кошкой. Каждую ночь он не мог сдержаться и кричал через забор:
— А.! Любовь моя, я помогу тебе! Божественная моя А., дай мне помочь тебе!
Но А. не давала.
Она рыдала на чердаке каждую ночь, с часу до четырех.
Она познала в этом толк.
А. рыдала жарко (с выдергиванием волос, с царапаньем себя самой и сиамской кошки, с топаньем и неистовством). В такие секунды Эльдар трясся от страха, вцепившись в забор, и обдирал каблуки о ржавые гвозди. Ему казалось, что если бы могли слезы А. превратиться в стрелы, то в своей ярости они пронзили бы землю и впились в грудь распятому Сатане.
А. рыдала холодно (она превращалась в прозрачный и незыблемый айсберг, и слезы ее крошились, как острые льдинки). Несчастная А. могла модернизировать единственное свое большое дело, без преувеличений — дело всей своей жизни. Если бы только захотела А., она провернула бы истинный переворот и потопила бы херовый мир в ласке горьких вод своих.
Но Эльдару казалось, что она слишком интеллектуальна, чтобы что-то осуществить. Вся чересчур пересоленная жизнь А. казалась ему концепцией праха, замкнутой на самой себе. А. безумно влюбилась в свои слезы, А. не видела никого, кроме сиамской кошки. Да и сиамскую кошку она ненавидела — так почему-то казалось Эльдару.
Он кричал свои сбивчивые серенады в рыдающую тишину ее сада, а она оставалась равнодушной. Эльдару было немножко обидно, что А. совсем не ценит его жертв. Он часто жалел, что она даже не хочет знать, на что он готов ради нее.
И любви ее. Конечно же.
Эльдар часто (когда со стоном захлопывались ставни на чердачном окне А. и он возвращался в свой дом) представлял себе миг, когда она отдастся ему. Он мечтал об этом миге, потому что не верил в его возможность. Эльдар знал, что А. никогда не пустит его в сумрачные лабиринты тела своего, и был безумно, до судороги, благодарен ей за это. Иногда, правда, к нему приходила неприятная мысль, что она все-таки может пригласить его в это полное опасностей путешествие по своим недрам, и тогда он начинал судорожно придумывать, как бы упросить ее этого не делать. И он думал, что если А. согласится, если она позволит ему никогда не справлять собственные похороны, то он отблагодарит ее. Эльдар понимал, что А. сама будет счастлива при таком положении вещей, но боялся, что она не сразу это счастье поймет. Для начала он хотел ее задобрить. Он представлял, как будет относить ей всю свою еду. Как подарит ей свой паспорт. Он все бы ей отдал.
Каждую ночь все повторялось до мелочей.
Эльдар засыпал с этой мыслью.
Август, в котором Эльдар впервые познакомился с А., протекал в небольшом и окончательно заброшенном поселке. Поселок назывался Утраченные Иллюзии. Эльдар снимал два угла в доме двух старух. Старухи были сестрами. Старшая говорила, что сто пятьдесят лет назад через этот поселок проезжал Бальзак с княгиней Ганской. Потому, наверное, и название у поселка такое. Младшая старуха (она вообще любила приврать) как-то сказала, что Бальзак проезжал через их поселок не так уж давно и она даже видела его. Эльдар с грустью сознавал, что ей не хватает академического образования.
Но младшая старуха не наврала. В этот раз.
Эльдар сам видел, как по единственной в поселке дороге, вздымая пыльные смерчи, пронесся на санях Бальзак. Эльдар восхищенно вскрикнул и позвал старшую старуху. Она бодро выступила из сталактической пыли чулана и взглянула на него удивленно.
— Только что здесь был Бальзак, — сказал Эльдар.
Старшая старуха скривила губы и не без кокетства ответила:
— Позволю себе сказать вам, что Бальзак здесь навечно.
Эльдар пристыженно замолк.
Старшая старуха была ему очень симпатична.
Он видел ее каждый день и безумно хотел заговорить. Но старшая старуха, в отличие от младшей, смотрела на него несколько презрительно. Сначала это обижало Эльдара, но потом он пригляделся к старшей старухе и понял, что презрение — единственное свидетельство ее бытия. Он сразу перестал обижаться. Старшая старуха презирала младшую. Она презирала Эльдара и солнечные лучи, иногда заползающие в ее постель. Старшая старуха презирала день, ночь, естественно, А., и Эльдар достоверно знал, что она не станет стучать в двери рая, потому как глубоко презирает апостола Петра.
Она не любила разговаривать. Скорее всего разговоры она тоже презирала.
Эльдару удалось вызвать ее на откровенность всего два раза.
Первый раз было так.
Увидев, что он хочет с ней говорить, старшая старуха скривила губы и потребовала позвать младшую. Она заявила, что не скажет ни единого слова без свидетеля. Эльдар позвал младшую старуху. Она сказала, что придет, как только закончит макияж.
И вдруг старшая старуха резко сменила тон.
Она усмехнулась, подошла к окну и, как девушка, облокотилась на подоконник. Эльдар видел ее сухой, как ворох веток (которые хотят поджечь), стан. Солнечные лучи ломались об ее пепельный (как если бы ветки уже подожгли) профиль.
— Лишь в человеке встретиться могло священное с порочным, — сказала старшая старуха.
На секунду Эльдару показалось, что ее глаза наполнились слезами.
— Вот… — Она задумчиво и очень грациозно кивнула в окно. — Опять Бальзак.
Эльдар молчал. Старшая старуха резко отвернулась от окна и выступила на середину комнаты. Она смотрела прямо в глаза Эльдару. Мгновение он видел ее гордое пепельное лицо, пылающие, как зажженные сигареты, глаза — не выдержав ее величия, он отвел взгляд.
— Меня до сих пор интересуют мужчины, — сказала она с презрительной усмешкой.
Эльдар понял, что на некоторое время ей удается рассечь скорлупу тотального презрения к собственному существованию. Старшая старуха выходила из себя и, оказавшись по ту сторону презрения, вновь убеждалась в его состоятельности.
— Я отдала все, — продолжила она. — У меня нет роговиц, всего четверть почки и полное отсутствие кожи на заднице. С задницей своя история. — Она прошлась по комнате. — Надеюсь, вы не станете связывать это с писульками Вольтера?
Эльдар отступил на шаг. Он дрожал от восторга.
— Вы… — Ему показалось, что «вы» слишком ничтожно для нее (но другого не было). — Великая Вы, — так начал окончательно раздавленный Эльдар, — скажите мне… — Начало было столь восхитительно, что не требовало конца.
Любая середина и конец были бы слишком малы, оскорбительно малы для такого начала. Эльдар понял, что выбрал единственно верное. Просто «Великая Вы». И ничего другого.
Старшая старуха посмотрела на него. Ему показалось, что одобрительно.
— Понимаю, — чуть раздраженно продолжила старшая старуха. Ей скорее всего не понравилось, что он прервал ее.
Эльдар понял, что не было во взгляде ее одобрения.
— Понимаю, — снова сказала она, — вам претит мой взгляд на Вольтера. Но, — она резко повернулась на каблуках и шагнула в сторону Эльдара, — я безнадежно испортила, уничтожила свои роговицы — когда они у меня еще были, — читая Вольтера и прочих пигмеев, веками приносивших слова в жертву своим сраным идеям. Я разбила их всех наголову. Я затоптала в небытие Толстого, Чехова, Горького, Голсуорси, этих козлов Гонкуров, Геббеля, Золя, Эжена Сю, конечно же Бальзака да и многих других. Меня дважды награждали Нобелевской премией, но оба раза я не брала ее.
