Станция была почти пуста. Маленькая станция в селении на побережье моря; рядом с деревянными скамейками — пальмы и агавы. У ближнего ее конца за кованой решеткой начиналась дорога к жилым домам, у дальнего же — каменная лестница, спускавшаяся к пляжу.
Из стеклянной будки с пультом управления появился начальник станции — толстенький усатый человек — и под навесом прошел к путям. Закурив, с сомнением оглядел затянутое облаками небо. Выставил ладонь из-под навеса — узнать, не начался ли дождь, повернулся кругом и с озабоченным видом сунул руки в карманы. Двое рабочих, дожидавшиеся поезда на скамье под вывеской с названием местечка, коротко ему махнули: он в ответ кивнул. На другой скамье сидела пожилая женщина в черном с перевязанным бечевкой чемоданчиком. Начальник глянул вправо-влево на пути, зазвенел звонок, что означало: поезд приближается, и он вернулся в будку.
Тут из-за кованой решетки появилась девушка. На ней было платье в горошек, туфли с ремешком вокруг лодыжки и голубая вязаная кофта. Девушка шла быстро — похоже, чтобы согреться, светлые густые волосы колыхались под платком. В руках она держала матерчатый чемоданчик и плетеную сумочку из соломки. Один рабочий, провожая ее взглядом, локтем подтолкнул своего рассеянного приятеля. Равнодушно глядя в землю, девушка прошла в зал ожидания и затворила за собою дверь. Зал был пуст. В углу стояла большая чугунная плита, и девушка направилась к ней в надежде, что плита горячая. Пощупала ее разочарованно и положила сверху вещи. Села на скамейку, вздрогнув, закрыла лицо руками. Так просидела она долго, видно, плакала. Девушка красивая — мягкие черты лица, тоненькие щиколотки. Потом она сняла платок, встряхнула головой, приводя в порядок волосы. Окинула ищущим взглядом стены. Там были развешаны полные угроз инструкции оккупационных сил местным жителям и фотографии объявленных вне закона. Девушка в растерянности огляделась, потом переставила сумку на пол у ног, точно для пущей сохранности. Поежилась, подняла воротник. Она все время что-то теребила, видно было, как она волнуется.
Дверь распахнулась, и вошел мужчина. Высокий, худой, в светлом плаще, стянутом поясом, и надвинутой на лоб фетровой шляпе. Девушка вскочила и вскрикнула, едва не захлебнувшись:
— Эдди!
Мужчина приложил к губам палец и двинулся ей навстречу. Улыбаясь, обнял ее. Девушка прижалась головой к его груди.
— О, Эдди! — прошептала она, наконец отрываясь. — Эдди!
Мужчина заставил ее сесть, сам подошел к дверям и украдкой выглянул наружу. Потом уселся рядом с ней и вынул из кармана несколько сложенных листков.
— Вручишь английскому майору, — сказал он, — сейчас я расскажу, как это будет.
Девушка взяла листки и сунула за вырез платья. Вид был у нее испуганный, глаза полны слез.
— А ты? — спросила она.
Он досадливо махнул рукой. Послышался стук колес, и за дверными стеклами замелькали товарные вагоны. Мужчина нахлобучил шляпу и прикрылся развернутой газетой.
— Пойди взгляни.
Девушка подошла к двери и бросила наружу быстрый, внимательный взгляд.
— Товарный, сели два рабочих — те, что ждали на скамейке.
— А немцы есть там?
— Нет.
Начальник станции дал свисток, и поезд отошел. Девушка вновь подошла к мужчине и взяла его за руки.
— А ты? — повторила она.
Мужчина свернул газету и сунул ее в карман.
— Сейчас не время думать обо мне, — ответил он. — Перескажи-ка мне подробно расписание ваших гастролей.
— Завтра будем в Ницце, выступаем там три дня. В субботу и воскресенье — в Марселе, потом по дню в Монпелье и Нарбонне, — в общем, все побережье.
— Он будет в Марселе в воскресенье, — сказал мужчина. — После спектакля к тебе в уборную потянутся почитатели. Принимай их по одному. Многие придут с цветами, в том числе наверняка немецкие шпионы, но будут там и наши люди. В любом случае записку читай при том, кто принесет ее, потому что я не представляю, как выглядит тот человек, которому ты должна передать сведения.
Девушка внимательно слушала. Мужчина умолк, потом закурил.
— Среди записок должна быть и такая: «Fleurs pour une fleur».[1] Тому, кто принесет этот букет, отдашь документы, это и будет майор.
Под навесом снова зазвенел звонок, и девушка взглянула на часы.
— Поезд будет здесь с минуты на минуту, и… Эдди, я прошу тебя…
Мужчина не дал ей закончить.
— Расскажи-ка лучше о спектакле, в воскресенье попытаюсь его себе вообразить.
— Участвуют все наши девушки, — безучастно произнесла она, — каждая изображает какую-нибудь актрису — современную или прежних времен, вот и все.
— А называется как? — с улыбкой спросил он.
— «Синема-синема».
— Неплохо.
— Это просто ужас, — убежденно ответила она, — хореография Саверио — представь себе, и я танцую в платье, на которое все время наступаю, а изображаю я Франческу Бертини.
— Осторожнее, — заметил он шутливо, — выдающиеся трагические актрисы падать не должны.
Девушка опять закрыла лицо руками и заплакала. Сейчас, в слезах, она была особенно хороша.
— Поедем вместе, Эдди, ну, прошу тебя, поедем, — прошептала она,
Мужчина нежно вытер ей слезы, но голос его посуровел — похоже, он боролся с сильным искушением.
— Эльза, перестань, — сказал он, — ты ведь все понимаешь.
Потом шутливым тоном добавил:
— По-твоему, в каком я должен был бы ехать виде — в балетной пачке и светлом парике?
Звонок под навесом умолк. Вдали стал слышен стук колес. Мужчина поднялся, сунул руки в карманы.
— Я провожу тебя на перрон.
Девушка решительно покачала головой:
— Не надо, это опасно.
— Все равно пойду.
— Прошу тебя!
— И вот еще что, — сказал он уже на ходу, — майор, я слышал, — донжуан, так что поменьше ему улыбайся.
Девушка взглянула на него с мольбой.
— О, Эдди! — воскликнула она полным муки голосом и протянула ему губы.
Мужчина мгновение помедлил — как будто был смущен, как будто не решался ее поцеловать. Потом почти что по-отечески чмокнул в щеку.
— Стоп! — крикнула хлопушка. — Стоп, камера!
— Не то! — загремел в мегафоне голос режиссера. — Конец придется переснять.
Режиссер, молодой бородач с длинным шарфом на шее, слез с подвижного сиденья операторской тележки и пошел им навстречу.
— Не пойдет, — пропыхтел он недовольно, — поцелуй тут нужен пылкий, как в старой той картине. — Показывая, он левой рукой обнял актрису — так, что та поневоле откинулась назад. — Наклоняетесь над ней и целуете со всей страстью, — объяснил он актеру. А остальным крикнул:
— Перерыв!
Съемочная группа заполнила станционное кафе, все сгрудились у стойки. Она, немного растерявшись, остановилась у дверей, а он исчез в толпе, но вскоре вынырнул, с трудом удерживая две чашки кофе с молоком, и указал кивком на выход. За павильончиком кафе обнаружился увитый виноградом грязноватый дворик, служивший как бы подсобным помещением для бара. Там стояли пустые ящики из-под бутылок и отслужившие свое перекошенные стулья. На них они расположились, превратив один из стульев в столик.
— Ну вот, уже конец, — проговорил он.
— И почему он так хотел снимать финал последним? — произнесла она в ответ.
Он покачал головой.
— Режиссер у нас новомодный, — он выделил последнее слово, — ни дать ни взять — питомец «Кайе дю синема».[2] Осторожнее, не обожгись.
— Все равно, не понимаю я его, — заметила она.
— А что, в Америке они другие?
— Я считаю, да, — ответила она уверенно, — менее самонадеянные, не такие… интеллектуальные.
— Все-таки он — мастер.
— Во всяком случае, в былые времена так не делалось, — ответила она.
Они немного помолчали, отхлебывая кофе. Было одиннадцать утра, сквозь высаженные вдоль ограды дворика кусты бирючины посверкивало море. Через облачную пелену проглядывало солнце, погода вроде бы налаживалась. Листья винограда были огненного цвета, на гравии плясали солнечные пятна.
— Осень — чудо, — проговорил он, глядя на виноградную кровлю. Затем добавил, как бы про себя: — «В былые времена». Так странно это слышать от тебя.
Она молчала, обхватив колени, подтянув их к груди. Сидела с отрешенным видом, будто лишь сейчас задумалась над смыслом своих слов.
— Почему ты согласился? — наконец произнесла она.
— А ты?
— Сама не знаю, но я первая спросила.
— Мне показалось… — ответил он, — ну, в общем… чтобы снова пережить… не могу точнее это выразить. А ты?
— И я, пожалуй, точно не могу.
На огибающей кафе аллейке показался режиссер. Вид у него был развеселый, в руке он держал кружку пива.
