Франц Фюман - Два рассказа на античные сюжеты

«Миф — это и зародыш, и варианты его развития. Естественное продолжение жизни мифа — во все новых художественных прочтениях. Превращаясь в нечто застывшее, раз и навсегда данное, миф погибает. Верность мифу требует неверности по отношению ко всем его предыдущим трактовкам, это звучит парадоксально, но в свое оправдание сошлемся на то, что в мифе непременно таится противоречие…

„Ну хорошо, — слышу я чье-то настойчивое возражение, — а какая нам польза от его противоречий, чему научит нас твой миф?“

На это имеется ясный ответ: в смысле повторения набивших оскомину истин пользы от него совершенно никакой, но миф несет нам нечто иное, нечто несравненно иное: он дает возможность соизмерить свой индивидуальный опыт, от которого в общем-то толку немного, с моделями опыта общечеловеческого».

Эти слова взяты из доклада «Мифический элемент в литературе», прочитанного перед студентами Берлинского университета имени Гумбольдта одним из самых известных писателей ГДР, лауреатом многих национальных премий Францем Фюманом. Как явствует из автобиографических свидетельств писателя, сказки, легенды и мифы были не только его любимым чтением в детстве, но сопровождали его всю жизнь, а в последние два десятилетия теоретическое и художественное осмысление и переосмысление античной, скандинавской и германской мифологии стали его главной творческой задачей.

Вольные художественные переработки мифов, легенд, народного эпоса, а также сказки, сочиненные им самим, составили два больших тома в собрании сочинений Ф.Фюмана.

Ниже мы публикуем два рассказа на античные сюжеты, представляющие творчество «позднего Фюмана», Фюмана-«мифотворца».

Нефела — это та, которую сотворили для Иксиона, разделившего с ней ложе, а Иксион — это тот, кто дерзнул домогаться любви Геры, супруги Зевса. Его история окончена; история Нефелы не окончится никогда.

Иксион был царь лапифов, дикого, необузданного народа на северо-востоке Фессалии, который вел беспрерывные войны с соседними, к югу от него, племенами. Прародителем Иксиона был бог войны Арес, отцом — царь Флегий, тот самый нечестивец, который сжег святилище Аполлона в Дельфах. «Флегий» означает «полыхающий», он вполне оправдывал свое имя: был свиреп с врагами, опустошал их земли; жестокий нрав, который Флегий унаследовал от Ареса, перекинулся, подобно неистовому желтому пламени, и на его отпрыска Иксиона.

Как-то раз, когда Иксион преследовал шайку разбойников в землях отдаленного горного царства, размером не шире и не длиннее долины, ему случилось увидеть Дию, дочь царя Деионея, «ту, что с неба», как подсказывало ее имя. И она увидела Иксиона, когда в полдень, за ивами, омывала свое стройное тело под серебряными струями дождя, будто явившись из облака. Она спокойно мылась, словно ей и дела не было до того, что кто-то мог ее увидеть, а потом скрылась во дворце. Вечером перед трапезой Иксион снова встретил ее — в одеждах из белоснежной пены облака, над которой чернели как ночь волосы и глаза. Иксион схватил ее за руку; она засмеялась. «О ты, что с неба», — сказал он, и она засмеялась в ответ: «Ах, меня только зовут так!»

Ночью Иксион увидел ее во сне и во сне же почувствовал, как разверзлась небесная бездна и благоуханная серебряная волна излилась на его ложе.

Наутро он просил Деионея отдать дочь ему в жены. Она уже была обещана другому. Иксион решил похитить ее, но что-то в облике Дии, какая-то естественная чарующая прелесть останавливали его; к тому же и воинство его ослабло. Он посулил за невесту богатые дары, какие тестю еще никто не предлагал, и дорогой выкуп за отвергнутого жениха, и когда он пообещал сверх того еще три слитка железа, многоценного, серого, ковкого железа, горный царь согласился отдать ему дочь. Дию не спрашивали, но замена жениха, казалось, обрадовала ее или во всяком случае не огорчила; впрочем, утверждать это с уверенностью мы не можем. Уже на седьмой день сыграли свадьбу, и Гере, охранительнице брачных союзов, была принесена в жертву корова, невинное животное с белой метинкой на лбу.

Та, что с неба, оправдала свое имя и в эту ночь, когда полная луна осветила опочивальню, ничто на земле не могло сравниться с нею.

Иксион не стал больше преследовать разбойников и отправился вместе с Дией в свое царство. Она ехала впереди — светлое облачко, летевшее по земле средь черных елей.

Лапифы бросились ей в ноги.

— Она с неба, — сказал Иксион.

Но едва он вступил в пределы своего дворца и своды сокровищницы гулко задрожали, отзываясь на его шаги, он пожалел об обещанных дарах, а когда полная луна, совершив свой путь по небосклону, вновь осветила, как и в первую ночь, брачное ложе, Иксион счел, что Дия, хотя и стоила того, чтобы ее похитить, однако не стоила тех даров, которые он посулил за нее.

Почему бы ему теперь не украсть сошедшую с неба?

Деионей ждал обещанного выкупа; ждал все лето и осень и каждый месяц посылал гонцов напоминать о нем, и те, возвратившись, докладывали, что зять-де помнит об обещанном и дары, им приготовляемые, превзойдут все ожидания. Зимой дорога была непроезжей. Но вот, когда стаял снег и путь наладился, лапифский герольд принес наконец весть, что царь Иксион зовет забрать дары, кои уже погружены на специально сработанные колесницы, двухосные, числом в шесть и размером с женский покой, и шесть коней впряжены в колесницы, а в них сокровища из серебра, золота и бронзы. Он посылал также сердечные приветы от Дии: мол, царица горит желаньем расцеловать своего отца после долгой разлуки.

Это побудило Деионея самолично отправиться в путь, не то он, втайне испытывая все же недоверие к Иксиону, отправил бы своих людей. Итак, царь сел в колесницу и, сопровождаемый многоопытнейшими возницами, покатил по угрюмой местности, поросшей черными елеями, фессалийской равнине — ко дворцу, который виднелся еще издалека и своими вознесшимися кверху каменными стенами напоминал скорее чертог бога, нежели жилище смертного.

Дворец был окружен двойной стеной; Деионей въехал в распахнутые ворота, сперва Бычьи, затем в Солнечные, высеченные из громадных каменных плит; во дворе он остановился и по гравийной дорожке, что вела прямо к царским палатам, направился к хозяину. Он сделал всего несколько шагов. Дорожка под ним вдруг провалилась, и Деионей рухнул в яму — в одну из искусно замаскированных волчьих ям, в сооружении коих лапифы отличались необыкновенным мастерством. На дне ямы был затаен огонь; Деионей корчился в ужасных муках, испуская дикие вопли, а Дия, слыша крики отца, доносившиеся через стены палат, стала седой за одну ночь. Свита гостя была умерщвлена стрелами в узком коридоре между стенами, у самых ворот, там уже была вырыта и яма — могила, принявшая их, и эта могила, и сам царь, извергающий вопли-проклятия, были поспешно закиданы еще свежей землей.

Содеянное переходило все границы. То, что один царь убивал другого, было в порядке вещей, здесь же было убийство отца сыном и гостя хозяином, и ни один из эллинских народов, даже варвары-фракийцы, не слыхал дотоле о подобном злодеянии. В более поздние времена и такое стало привычным. Заслышав проклятия, летевшие из огня, Эринии, обитавшие в царстве Аида, снялись с места и решили, еще в пути, поразить Иксиона безумием.

Они настигли его в тот момент, когда он шел к Дие; его дружина тем временем пересекала равнину, направляясь к царству Деионея, с тем чтобы завладеть его сокровищами. Почему Иксион шел к Дии, к той, что облеклась в нарядные одежды в день приезда отца, которого так ждала и который был теперь так подло убит? Просто ему этого захотелось, как перед тем захотелось насыпать в яму горящих углей. Праздная жестокость. Ему захотелось сжечь в огне алчного сребролюбца. Теперь, когда это желание было утолено, ему захотелось пойти к сошедшей с неба; он шел к ней и не видел этих трех, внезапно заступивших ему дорогу черных сестер в серых одеждах, с кроваво-красными поясами и извивающимися как змеи волосами. Тисифона, взмахнув бичом из живых гадюк, хлестнула злодея по лбу и глазам, яд просочился в его мозг, и он увидел пепел волос Дии и ее глаза — два горящих угля и в тот же миг почувствовал, как пламень объял все его члены. Он с криком ринулся во двор, взывая к небу, чтобы оно пролилось дождем, но небо сияло ослепительной голубизной. Алекто подстрекала сестер сечь злодея бичами до тех пор, пока он не бросится в воду и не утопится, однако Мегера укротила ее пыл: пусть Иксион потеряет рассудок, но пусть он осознает это и испытывает муки.

Яд уязвил его мозг, и ежедневно в час убийства слух Иксиона поражал ужасный рев и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.

Иксион корчился в муках и знал, что это возмездие.