Татьяна Апраксина
Жасмин и флердоранж
Согреть колбу в кулаке — как шприц с масляным раствором, уравнивая температуру жидкости внутри с температурой тела. Дождаться мгновения, когда колба перестанет ощущаться в ладони. После этого подцепить ногтем тугую пластиковую крышечку и уронить с пипетки на запястье одну-единственную прозрачную желтоватую каплю. Отвести руку за спину, закрыть глаза, сосчитать про себя до ста, ни в коем случае не трясти рукой, как при ожоге. И, не открывая глаз, поднести запястье к носу. Не в упор, не близко, остановить кисть сантиметрах в пятнадцати от лица. Вдохнуть.
Первое впечатление, первые ноты — это еще даже не знакомство, не флирт. Случайно соприкоснувшиеся взгляды, мимолетный звук голоса, ветерок над плечом, тень аромата. Взгляд может оттолкнуть, голос неприятно заскрежетать по нервам — вилкой по пенопласту, гвоздем по стеклу, — или просто отравить впечатление едва заметной фальшью, несостыкованностью звуков между собой; скользнувшее мимо движение чужака может показаться опасным или негармоничным, рассыпающимся на ряд мышечных сокращений. Первая встреча — еще не знание, даже еще не начало ожиданий. Просто хрустальный звон, комариный писк, далекий сигнал чужого телефона. Свидетельство — нечто существует во Вселенной. Оно есть. Чужак пройдет мимо, разговор не коснется слуха, глаза больше не встретятся, но — зафиксировано, запечатано, запечатлено где-то внутри: есть. Оно есть.
Неживое, целлофаново-скользкое, пошлое, нелепое, словно кошачья шерсть, приставшая к губам, словно плавящийся под солнцем макияж рыночной торговки первое впечатление. Жасмин, жимолость, флердоранж. Пластиковый, пластмассовый, ацетатно-шелковый, жирный, глянцевый, ненастоящий жасмин; крикливый, скандальный, жеманный и вульгарный, просто на удивление вульгарный, пляжно-обнаженный, рекламно-плакатный флердоранж; завядшая между двумя этими чудовищами, кособокая, перепуганная, вспотевшая, стелющаяся по коже жимолость.
Безобразно. Для нишевой марки — просто безобразно; к тому же отдает теми самыми кошками, толстыми, ленивыми персидскими кошками с невыстриженной под хвостами шерстью. А ведь придется провести с этой жирной облезлой кошкой, вульгарной и избалованной, целый день, чтобы выучить ее наизусть, всю, от морды с текущими глазами до свалявшегося кончика хвоста. Она будет вцепляться в ноги и паскудно мявчить, требуя того и сего, попадаться на пути, разваливаться на коленях и встревать перед книжкой, и пахнуть, пахнуть, пахнуть…
Ничего хорошего сегодняшний день не принесет. Если к вечеру от проклятого кадавра, злосчастной жертвы вивисектора, не разболится голова до мигрени, до тошноты — значит, повезло и смилостивилась Дева Мария. Но это вряд ли. В виске нехорошо, с пощелкиванием, шелестит, словно кто-то нарочито тихо перебирает сухие ягоды шиповника, легкие, обезвоженные, морщинистые, терракотово-звонкие и яркие.
До вечера, до самого вечера — и хорошо бы это уродство оказалось нестойким, чтобы через час о нем напоминали только шорохи в висках; но его нужно вскрыть от первой до последней ноты, выгулять на солнце и выкупать в море, убить и расчленить на молекулы, отпрепарировать микронными слоями, чтобы уже избавившись, надежно вытравив последнее ощущение, по памяти загнать в слова, в страничку обзора спрессованное, лаконичное, бесстрастное мнение.
— Камила! — голос пробивается через перекрытия, через дверь, отвлекает от общения с флердоранжем и жасмином.
— Мама, я работаю! — Уже набранные на кончик языка терпкие и резкие формулировки обзора осыпались, разбежавшись от человека, который вынужден кричать с этажа на этаж.
— Камила, ты не забыла про аэропорт? — Голос приближается, прыгает углами в такт ступенькам.
Разумеется, забыла. Разумеется. С другой стороны — вот и будет окаянному ублюдку испытание в полевых условиях. Жесткое. Беспощадное. Дорога, аэропорт, обратная дорога, перепады температуры между салоном, улицей и залом ожидания, толпа, духота… посмотрим, дорогуша. Посмотрим.
— Мама, а ты раньше напомнить не могла?
— Но ты же работала! — удаляется все теми же зубцами звук.
На брюках обнаруживается невесть откуда взявшееся пятно неизвестно чего, прямо на бедре, на видном месте. Прозрачное, нагло блестящее, чуть ли не силиконом отливающее, демонстрирующее свою иномирную сущность и мистическое появление на выстиранной и выглаженной вещи, аккуратно уложенной в шкаф на полку. Запах: отсутствует. Состав: не определяется. Назначение: испортить и без того не самый лучший день.
Как всегда, стоит слететь с накатанных рельсов, и сборы превращаются в катастрофу, и вибрирующая беспомощность зарождается в животе, поднимается изжогой к горлу, заставляет дрожать икры. Вещи… наверное, есть. Есть, конечно. Вот, полки, вешалки, ящики… Но — что взять, что выбрать, руки неуверенно перебирают стопки: это с этим не сочетается, в этом неудобно, в этом жарко… а время идет. И совершенно неохота выглядеть чучелом перед незнакомым человеком. И ни одной мысли в голове.
Сунуться в наугад выхваченную хлопковую индийскую блузку с шитьем, в длинную толедскую цветастую юбку с оборками — ужас, ужас, полный кошмар, одно с другим не сходится и пререкается, юбка обматывается вокруг ног, тут нужно другую походку, или хотя бы каблуки, и придется надевать туфли, по этой жаре… и все из-за проклятого потустороннего пятна. И все из-за мерзостного флердоранжа, кстати, а где же жасмин? Спрятался после первых пяти минут визгливого скандала, спрятался и не показывается.
Включить кондиционер еще в гараже, прикрыть дверь, постоять снаружи пять минут, дожидаясь момента, когда в салоне можно будет хотя бы символически дышать. Вывести машину из гаража. Теперь тридцать километров по грунтовкам — и сто по шоссе, где, слава Богу, можно идти под полторы сотни, и уповать на то, что рейс задержат хотя бы ненадолго. Что вряд ли. Чем, ну чем думала мама, когда сказала, что я их из аэропорта заберу сама и не нужно ловить такси? Скромная такая поездка — до Гданьского аэропорта и обратно.
На шоссе, когда скорость доходит до разрешенного предела, тело привычно немеет, отделяется от разума и превращается в закоченелого андроида, выполняющего строго ограниченный набор движений, не способного ни отвлечься, ни ошибиться. Диссоциация, порожденная страхом. Всегда кажется, что не сумеешь отреагировать, вписаться в поворот, выполнить любое простое действие — но тело работает, само по себе, отдельная холодная механистичная вещь, которую еще потом заново сращивать с мозгом, сбивая прохожих, задевая за углы по дороге… а нужно быть в полной форме, чтобы все было хорошо, безупречно, правильно, и забыть про уже растертый большой палец, про одежду, про то, что с запястья несет кошками — нет, но невозможно же забыть. Значит, есть контакт. Есть тело. Остается только плыть в толпе и пытаться разглядеть между головами, между шляпами и прическами, воротниками и козырьками кепок, искомую сестру с — не сойти бы с ума — мужем.
— Может быть, позвонить?
— У нее нет телефона. У нее фобия на телефоны. Особенно на мобильники.
— Наверное, это неудобно…
Или, напротив, очень удобно. Особенно если распространить не только на телефоны, но и на рации, пейджеры, коммуникаторы и средства связи вообще; если бы эту печальную особенность еще и можно было бы включать от случая к случаю — но увы. Так не бывает.
Вообще непонятно, зачем все эти лишние хлопоты. В аэропорту можно заранее арендовать машину и добраться самостоятельно. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом соваться не стоит. Лучше познакомиться с ним, по возможности не влияя на объект даже в ходе наблюдения. А если и влияя — в одну-единственную сторону: произвести на благородное семейство по возможности приятное впечатление; ну хотя бы нейтральное. Судя по рассказам о семействе, придется потрудиться, но неделю можно пробыть и в аду, если знаешь, зачем; никакого ада не предвидится. Просто неделя работы.
Невысокая, не больше метра пятидесяти, стройная темноволосая женщина возникает из толпы, как Афродита из пены. Пена стеснительно скатывается, оползает, образуя свободное место. Вокруг женщины — ореол прохладного, почти зимнего воздуха, и кажется, что по краям этого стеклянного колокола должен собираться иней.
Дамы приветствуют друг друга без слов, но это целый ритуальный танец жестов, коротких улыбок и кивков. Наконец, доходит дело и до спутника. Вопросительный взгляд, приподнятые брови, не произнесенное вслух «представь!».
— Это Максим, — констатирует очевидное супруга.
— Добрый день.
— Здравствуйте. Я Камила Каминьска, — неуверенное, слегка торопливое рукопожатие. — Пойдемте отсюда?
Сестры очень похожи. Рост, сложение, пластика — то плавная, то рваная, словно управляющий движениями сервопривод порой слегка подтормаживает, не успевает за сменой команд. Лица с острыми чертами, с белой, не загорающей под любым солнцем кожей. Разница в мелочах: у Камилы по носу и щекам россыпь рыжих веснушек, волосы не черные, скорее, очень темного каштанового оттенка, с выгоревшими проблесками, заставляющими вспомнить палисандровую доску. Глаза… нет, не разобрать на ходу, но много светлее — серые, серо-голубые?
