Монолог попутчицы
«Замыкающая»
Я услышала этот рассказ в автобусе. Дорога была долгой, не меньше часа, и соседка моя, почуяв рядом с собой слушателя, начала свою исповедь. Я не перебивала ее, не задавала вопросов — что поняла, то поняла, что запомнила, то запомнила. Пришла домой и записала, стараясь сохранить особенности речи попутчицы.
…Сижу, как засахаренная статуя, боюсь шевельнуться. Но сижу счастливая. Гости ушли, а сын говорит: останься. И приносит ящик — компьютер, похожий на чемодан «дипломат» (помните, у нас были такие? Я такой подарила сыну, когда он ПТУ закончил. И вид у него стал, как у настоящего дипломата. Шик.) Так вот, сижу я перед этим ящиком-компьютером, а в нем теперь хранят фотографии — раньше в фотоальбомах, а теперь в этих чертовых ящиках, чик-чик — и все по очереди видны, как в кино. Сижу, смотрю я свадьбу внучки. Свадьбу гуляли далеко, то ли на Бермудах, то ли на Бергамах, я не поехала — куда мне с моей дыхалкой: самолеты, пересадки, жарища, как в парной. У всех вид измочаленный, даже на компьютере видно. А так — все шикарно. Вокруг красотища, море и все такое. Пейзажи. Смотрю, подходит невестка и кладет руку на плечо сыну и тихонько так сжимает. Он сразу захлопывает ящик и говорит: «Ну, что, поехали?»
Я говорю: «Поехали. Запрягай». У меня это «запрягай» еще от детдома осталось. Когда волнуюсь, войну и детдом вспоминаю. Вспоминай, не вспоминай — сами выныривают. Мы все больше на подводе, бензина не было, где взять?
Эта женщина не знает своего полного имени и не знает, сколько ей лет. Так, приблизительно… Точка отсчета — детский дом и человек, который осматривал ее через выпуклое толстое стекло. Долго осматривал, заглядывал в горло и в уши, щупал железки и позвоночник и проговорил: «Года три…», — и записал что-то. И ошибся. Просто она была маленькой, худой и очень голодной.
Разговор со случайной попутчицей — это разговор со всеми и ни с кем.
…Она помнит, как какая-то сила вытолкнула ее из лагеря или из гетто, а позади остались крики и выстрелы, помнит резкий толчок, темноту, холод, подвал и страх. И долгий-долгий голод.
— …У нас в детдоме, — продолжает она, — была кухня и повариха, но в кухне было очень холодно и чисто, а котлы сухие, даже воды горячей не было. Жратвы вообще никакой не давали. Берите, где хотите. Ну, добывали, конечно, каждый как мог, но если сам кто сожрет — беда. Последние патлы вырвут. Но патлов не было, потому что мыла не было, грязь оттирали песком и глиной. С волосами не возились: чик-чик — и наголо.
Я однажды канистру приволокла — думала, что керосин. А Лидия Дмитриевна, воспитательница наша — вот душа была, мы ее любили и она нас сильно жалела, — так она говорит: здесь керосином и не пахнет. Сунула палец в канистру, понюхала, лизнула, это, говорит, рыбий жир. А мы и не знали, что это такое. Картошка какая никакая была, даже мерзлую ели. Она мерзлая сластит, некоторые даже любят. Я всякую картошку люблю, и сейчас без нее жить не могу. Картошку поливали рыбьим жиром. Та зима хорошо прошла, никто из детей не умер. Лидия Дмитриевна говорила, что рыбий жир спас.
После войны Лидия Дмитриевна получили звание заслуженной учительницы. Не за канистру, конечно, а за все вместе, за то, что нас, убогих жалела. У нее три брата были, все трое на фронте погибли, а мать ослепла. Мать была культурная женщина, закончила институт для культурных девиц, Лидия Дмитриевна перевезла ее в детский дом и поставила ее раскладушку рядом со своей. А спали они вдвоем в кладовке. Мы называли маму Лидии Дмитриевны «бабулей». Она нам сказки рассказывала, много сказок, но я запомнила про Красную Шапку и про мальчика, которого в лес завели. А я все думала, может, и мы выберемся когда-нибудь. А куда — не знала. Никого родни. А может, и есть, но мне их никогда не найти, я ведь без документов. Меня в детском доме Феней назвали, а дату рождения записали «от фонаря». А потом еще один воспитатель пришел — хромой, тощий, ужас, смотреть страшно. И пиджачок на нем сильно потрепанный.
Вот однажды он повесил пиджак на спинку стула и забыл. Я взяла пиджачок и перешила, перелицевала. Конечно, в руках — машинки ведь не было в детском доме, а если бы и была — все равно я ничего не умела. Мне девять лет было. Я сама удивилась: никогда ведь раньше не шила.
Посмотрел наш воспитатель на пиджак: ну, говорит, Феня, — талант. Давай подрастай скорей, пойдешь учиться на портниху.
А меня и заставлять не надо. Я сама с того дня мечтала пойти учиться, только не на портниху, а на портного. Ненавижу шить женские вещи, даже в руках не люблю держать все эти шелковые материалы. Каждому свое. Я сукно люблю.
Стала я ходить по городу, в окна заглядывать. Если где увижу пошивочный цех или ателье какое, старалась зайти посмотреть. Иногда пускали, не гнали. Вообще нас, детдомовских, не слишком жаловали. Все боялись, что мы какой-нибудь кусок спионерим.
Познакомилась я однажды со старым закройщиком. Он в ателье работал, его дядей Яшей звали. Один раз он говорит:
— Ну что ты сидишь без дела, глаза пялишь? Возьми обметай шов.
Ну я стежок за стежком, аккуратно так стараюсь. Он глянул:
— Тебя кто учил?
Я говорю:
— Никто еще не учил. Я вот собираюсь только идти учиться.
Ну, он говорит: «У каждого закройщика свои секреты», — и стал меня учить.
Я потом училище закончила, но дядияшина наука — на всю жизнь. Ко мне из других городов приезжали, если у кого дефект фигуры, под моим кроем не разглядеть — все красавцы.
Вот один такой ездил-ездил и доездился. Он глаза на меня положил, а у меня уже комната своя, я на фабрике работала, две-три нормы в день делала, неплохие деньги получала. И вбила я себе в свою дурную голову, что он, красавец эдакий, похож на моего отца. Откуда знала, с чего взяла, я ж никогда отца не видела. Человек сам на себя бандит.
Уговорил он меня ехать в какой-то городишко, он там на стройке прорабом. Ну, все бросила, поехала, каким местом думала, не знаю. Вот я ругать ругаю, но я себя понимаю: баба. Хоть и звали меня «баба с пропеллером», но все равно — баба. Хотела, чтоб как у всех: муж, семья, ребенок. Так и получилось. Если кого не хватало, так это Красной Шапки и Серого Волка. Не сомневайтесь, привел.
Я из роддома пришла, смотрю — по квартире какая-то… эта… А в воздухе — перегаром разит. Здрасьте. Приехали. Я, как в чаду, схватила ребенка, а ему от роду десять дней. И скорей назад. А мне на фабрике говорят: «Где ты видела, чтобы комната год ждала тебя, явилась — не запылилась, а в комнате твоей давно другие живут». Ну и пошла я снова мыкаться. Только уже не одна, а с сыном вдвоем.
А через пару лет тот красавец появился. Давай, говорит, сначала начнем. А я уже на другой фабрике работала, а сын в круглосуточных яслях. Сейчас, говорю, я на первую смену иду, в три часа вернусь и начнем сначала. Если застану — кипятком ошпарю. Будет тебе начало и тут же конец.
А когда мы с сыном собрались уезжать, у нас потребовали разрешение от отца. Я же вписала сыну фамилию отца в метрику, чтобы не было безотцовщины.
Разыскивали его, наверное, год. Он давно уже жил в другом городе, пил по-черному. А рядом с ним хорошая такая тетка, добрая. Мы как вошли с сыном, она миску с картошкой на стол: подкрепитесь, говорит, с дороги.
А я перед ним документы, подписывай, говорю, разрешение на отъезд. А он давай кочевряжиться: «А кто меня корми-и-ть на старости будет?» Ну, так, думаю, сейчас объясню. Еще одно слово, говорю, и кормить тебя будет до конца твоих дней дом инвалидов. А тетка перепугалась: наверное, у меня был вид страшный. Простите, говорит, вы его, он убогий.
Но знаете, скажу вам откровенно: как глаза закрою, так вижу космос и корабль. И мы трое в нем. Тогда же много про корабли да спутники передавали. А он порушил этот корабль, и нас всех в космос вытянуло. Вот такая картина меня много лет мучила.
А что, это правда, порушил. И носимся мы… И ему несладко. Не он первый, не он последний, знакомое дело. Но уж очень я надеялась на него. Подвел. После детского дома и сиротства.
Нет, думаю, все. Я сама себе защита. Вот эти две руки, — и она подняла обе кисти, крепкие, как два молота, — и хлеб мой, и защита моя.
Может, вам интересно будет узнать… Было и такое… Театр. Я и театр. Только не смейтесь. То был не совсем театр, а бригада бывшая, что по фронтам ездила. Но они так и остались бригадой передвижного театра. Нищие, как крысы. Ничего нет, платить нечем. Брали списанное от других театров, но надо было это подгонять на артистах.
Платили копейки, но мне и они нелишние. Днем на фабрике, вечером в этой самой бригаде. На ходу подкорачиваю, закалываю… Даже интересно.
Но, скажу я вам, главное — это у них был хороший интернат для детей. А этот интернат лучше всякой зарплаты. Раз в неделю появлялась здоровенная клеенчатая сумка, и в нее родители складывали передачи для детей. И потом кто-то один отвозил в интернат эту сумку и раздавал передачи детям. И вот сижу я однажды, перешиваю, как сейчас помню, какую-то красную шапку, будь она неладна, везет мне с этими красными шапками. Смотрю, какая-то, не скажу, кто, на каблучках и в шляпке, из переполненной сумки отложила мой пакет и положила свой. Подошла я к ней, объяснила кое-что. Сразу «скорую» вызвали, а «скорая» ее увезла в больницу череп под наркозом вправлять, а меня уволили сразу. И шорох отовсюду: грубиянка, хулиганка.
