Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.

Я видел сны.

Мне снились: под паром поезд и машины. Подъемные краны. Высокие дома, зеленые деревья, а в небе облака… Как вата облака.

По горизонту горы. Антенны для дальней связи с космосом — и вдруг…

Из-за горизонта — мрак. Все копится, слоится. И уже не мрак — огромные драконы! Мне страшно. Меч в руке. Нет. Длинное копье. Мне тяжело. Драконы наплывают. Копье пронзает одного. И мрак стекает…

Алеет небо. На фоне неба трепещут флаги. Для людей играют горны — звонко-золотисто — и слышится: ура!

Вздымалось Солнце. И сотни тысяч струн, сжигающих и ярких, побили, посекли все сумраки и тени…

И я, солнцепоклонник маленький, как в древности жрецы, пел гимны Солнцу:

— Будь благословен Огне-боже наш от века до веков!

И с песней возносился — щекотка в животе — в ликующее небо — навстречу солнечному ветру! Дрожали солнечные струны и звенели хрустально-стеклянисто, распадаясь на мамин голос и слова: «Сына, вставай! Сына, пора!»

И я проснулся.

— Ну вот! — у мамы улыбались глаза. — Оденешь шорты и футболку. А это все стирать!

Мама уходит. В окно влетает ветер. Шевелит занавеси и привносит запах политых асфальтов и разогретых листьев. Гомонятся воробьи и гукают горлинки. А ведь я еду к папе на работу! Я живо вскакиваю. Вспомнив приснившееся, лечу на балкон.

Солнце, прорвавшись сквозь виноградные лозы, ложится на стены и пол, рисуя беспокойные тени. Но не было громады в полнеба и где же музыка небес? Все буднично, все было… Немного взгрустнув, плетусь обратно.

Но грусть моя недолга. Появляется папа, объявляет: опоздавшим двойную порцию каши! Я протестую и карабкаюсь на него. Он после ванны и пахнет гелем для бритья. Папаня непреклонен и тащит меня умываться. Мне остается лишь пищать, смеяться и звать на помощь маму.

Я стал давно грустнее и скромней. Сентябрь. Березы за окнами желтеют, роняют листья и, выбегая меж уроками во двор, мы уж чуяли запах увядания и близких перемен. Денечки становились прохладнее, а солнце блекло. Тревожно граяли, предвещая скорую разлуку, черные грачи, а на юг тянулись паучки на нитях-паутинках…

С усмешкой вспоминаю восторженного чудака, прибывшего в недалеком августе в этот город. Время, когда я, восхищаясь высотками, взлетел на лифте на двенадцатый этаж и с замершим сердцем, перевешиваясь через перила, следил с обморочной высоты за сплюснутыми людьми-мурашами и коробушками машин, закончилось. Теперь уж город не казался мне загадочно-большим, а просто довольно грязным, с невзрачным центром, а его рынок походил на заурядную толкучку кирзаводских бараков…

Все кончилось в один момент.

Вечерами во дворе становилось шумно. Я вышел погулять — присмотреться к пацанам и с тайною надеждой завести знакомства. Ко мне вскоре подошли двое. Ровесники, нормальные на вид. Как зовут, откуда и все такое прочее. Пойдем присядем… И я пошел. А когда сел, меня столкнули. С лавки, на спину назад. Я лежал и все смешалось в голове: зачем же так? Что я им сделал? Обида и горечь… А они стояли рядом и щерились в улыбках.

Я встал и сказал:

— Вот дураки! — и ушел.

Дома пришло ощущение: что-то я потерял. Несмотря на знакомые вещи, покойно меня окружавшие: диваны, шкафы, телефон, телевизор и стенку, — мне было тревожно. Потеряно было привычное и очень важное.

Я бесцельно бродил и туда, и сюда; брал знакомые предметы; выдвигал ящики стола; перекладывал книжки; рассыпал игрушки; перетряхнул одежду: все мне казалось — сейчас! Все мне казалось — вот-вот! Но было не то… Мама спросила: что я ищу? А что я мог ответить — лишь пожал плечами: и сам не знал.

И только когда я начал засыпать и увидел Солнце — то, мое, из детства, в полнеба, — узнал свою потерю. Ошеломленный, сел ночью на постели. Все прихлынуло ко мне — лишь глухо застонал: потеря была невозвратной. Потерял-то свой Город, свое Солнце, свою прежнюю жизнь. Молча смотрел в темноту, а сердце терзалось… Я тосковал: я хотел туда, хотел обратно!..

Иногда я вспоминаю горы…

Их основания всегда бледнее, чем вершины, и молчаливо дрожат, исчезая в густых струеньях асфальта и крыш. Но чем выше вздымаются горы, тем яснее они на фоне неба, тем ярче белеют вечными снегами гребни их вершин и призрачнее становятся цвета и очертания ущелий и склонов.

Луна кажется фрагментом гор: оторвалась и застыла над ними — такая же голубо-бледно-белая, затерянная за далью и годами. Вместе они: горы и луна — не были одиноки, и молчание их было тайным разговором.

За горами жили иностранцы. Я не мог представить: как можно быть иностранцем? Это значит они не такие как мы: разговаривают не так, смеются не так, едят другую пищу, их дети играют по-другому. В общем, бедные-бедные иностранцы: как же можно жить иначе? Не так как мы? Это значит хуже нас…

А еще папа говорил: у них идет война.

Я стою на высокой стене, окружающей папину работу, и смотрю, как раскинулся город. Столица нашей республики. Папа переводит его название: Город Любви, а можно Город Влюбленных…

Город плоский, повторяет плавные изгибы холмов; с широкими проездами; проспектами; бульварами, по которым, пуская лобовыми стеклами зайчиков, тянутся вереницы машин. Иногда по этим широким улицам пролетают пылевые бури. Ветер с недалекой пустыни приносит тучищи песка, и он, затеняя дневной свет, обрушивается на здания и деревья, сечет стекла, стены, бегущих людей. В эти минуты мне страшно. И я совершаю некое магическое действо: у меня на полке, лицевой обложкой вверх, лежит детский журнал — вот его и переворачиваю. Теперь уже нижняя оказывается наверху. На ней — Маленький Принц со шпагой и в плаще; его я выпускаю на борьбу со стихией, и когда он победит (а так происходит всегда — бури утихают), то вновь уйдет на отдых, а на смену ему придут Незнайка и его друзья, которые созданы для солнца и безоблачных дней.

Сейчас тихо, и в зное полудня, в районе Гаудана, колышется тройка экспериментальных сейсмоустойчивых пятиэтажек, а на западе заходит на посадку самолет. Я люблю эти моменты: тяжелые серебристые птицы, отсвечивая прошитыми клепаными брюхами, с гулом, плавно снижаются или поднимаются над неохватным, расстеленным на холмах городом.

За моей спиной гудят печи. Печи длинные — в них яростный огонь. Газ с ревом выходит из сопла и калит в штабелях кирпич. Кирпич закладывают подъемные краны. Они стоят на рельсах возле печки. Моя мечта залезть на кран. Но отец не разрешает — остается лишь смотреть: на решетчатые фермы; на фанерную кабину (люк в полу); на тросы; барабаны, крутящиеся туда-сюда; на бетонные противовесы; на толстый жгут электропитания и вагонные колеса — они тихонько крутятся и кран ползет по рельсам… Скоро он будет выгружать краснозвонкий кирпич на «КамАЗ», стоящий рядом. Я еще читаю надпись по-русски на бетонном заду крана: «Не стой под стрелой!»

«КамАЗы» ездят часто. От них пыль столбом — песок висит стеной. У отца в кабинете против этой пыли пара штук респираторов. Я выпрашиваю один. В респираторе я похож на мутанта. В нем душно, а ожидал струю свежего воздуха (как он кондиционера), но дышится ничуть не легче — лишь запах поролона и замши с резиной. Я разбираю респиратор. Мне нравятся всякие тонкие пленочки и резные пластмассовые кружочки. Обратно еле собрал… Бросаю это занятие и начинаю исследовать торцевую стену администрации, у которой растут акации, сливы, шелковица и под ними стоит полумрак. Дядя Ильяс — папин водитель — ловит медведок. Он бьет по земле и азартно кричит: «Лавы! Лавы!» А я бесславно трушу… Медведки не похожи на знакомых мне жуков: с брюшком червяка, с крыльями поденки, хвостатые и с мою ладонь. А лапы — мини-экскаватор. Они юрко бегают и скрываются в траве. Я знаю: на них клюют сомики, дядя Ильяс объяснил — он заядлый рыболов.

Подходил к середине октябрь. Вместе с летом миновало мое южное детство, а на его место пришла неизвестность: душа наполнилась тревогой и смутной неурядицей. Эффект витрины исчез, я уже не был отделен от этой жизни налетом пришельца, незнакомца — гость стал жильцом. Пока неприкаянным.

Папа занят обустройством делового проекта. Он стал менеджером на АО «Керамик» и пробивал новую линию по выпуску глиняного ширпотреба: возил на Совет директоров свою коллекцию сервизов, распечатки бухгалтерии и все экономические расчеты и раскладки — предусмотрительно вывез все с собой. Мама все кивала на дискеты и шутливо замечала: экономический шпионаж карается по закону. «Всего лишь утечка мозгов», — отвечал папа.