Юрий Буйда - Про электричество

Старик Сунбулов сдавал комнату украинцам, гуцулам, грузинам, армянам, азербайджанцам, туркам, камерунцам, казахам, гагаузам, пуштунам, узбекам и даже одному цыгану из Воркуты, но вот лилипутам — лилипутам не сдавал никогда. Лилипуты для него были существами вроде рыб или египетских мумий, которым, понятное дело, никакие съемные квартиры не нужны.

Этого постояльца сосватала старику Тамара, торговавшая на рынке сапожным кремом, шнурками, стельками и прочим обувным товаром. Тамара была соседкой, и иногда Сунбулов заменял ее за прилавком, когда старуха прибаливала.

Лилипут был мужчиной чуть выше метра ростом, с густыми черными бровями, грозно нависавшими над круглыми глазами, такими же блестящими и невыразительными, как пуговицы на его пиджаке. У него был морщинистый лоб, гладкие вислые щечки и девичьи розовые губы. Было в нем что-то кукольное. Кукла чуть выше метра ростом, в шляпе, при галстуке, в наглухо застегнутом пиджаке.

Огромный Сунбулов хмурил лохматые брови и вытирал шею платком. Он знал, сколько взять с армянина или даже с цыгана, но финансовые возможности лилипутов были ему неведомы.

— Жорж, — сказал карлик внушительно, протягивая старику руку. — Просто Жорж.

Рука у него оказалась сухой и крепкой. Он сразу, не торгуясь, отсчитал старику пятнадцать тысяч вперед, надел черные очки, подхватил потертый саквояж и двинулся за Сунбуловым, который повел его дворами к своему дому.

Старик чувствовал себя неловко в компании карлика, словно Жорж был проституткой, негром и одноногим инвалидом в одном лице.

— Тебя как зовут? — спросил карлик.

— Михаил, — ответил старик и повторил громко и отчетливо, как говорят с иностранцами и слабоумными: — Ми-ха-ил! Сун-бу-лов! Это фамилия такая — Сун-бу-лов! Фа-ми-ли-я!

— Ага, — сказал карлик. — Пить-то пьешь, фамилия?

— Выпиваю, — ответил старик. — А ты сюда торговать, что ли? Чем торгуешь-то?

— Понедельниками, — сказал Жорж.

Старик хохотнул.

— Ну и как, берут?

— Плохо. Всем воскресенья подавай, да подешевле. И чтоб без креста и крови.

— Какого креста?

— Шучу я, фамилия.

— А. Пришли.

В квартире Сунбулова пахло скипидаром, нафталином, табачным перегаром и дешевым одеколоном, а с лестничной площадки тянуло мочой и хлоркой. Жорж щелкнул выключателем — его несильно ударило током, обвел взглядом безликую комнатку с безликой мебелью — узкий диван, платяной шкаф с покосившимися дверцами, столик с телевизором у окна, пара стульев — и кивнул.

— Годится. — Карлик снял пиджак и галстук, расстегнул саквояж, достал бутылку коньяка и банку консервов. — Ну, за знакомство?

Они устроились за столом в такой же безликой кухне. Выпили — старик из стакана, карлик из рюмки. Сунбулов достал из холодильника банку с огурцами.

— Да ладно, — сказал Жорж. — Чего суетиться-то.

— Ничего, все равно из нее уже брадено. — Старик вытащил из банки несколько кривых огурчиков. — Похрустим для веселья.

Он по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, потому, что сам пил коньяк истово, с религиозным чувством, как пьют горячую кровь, а карлик — равнодушно, словно воду.

— А лилипуты — они какой национальности? — спросил старик после третьей.

— Папуасы, наверное, — холодно ответил Жорж, закуривая сигарету. — Сам-то как думаешь?

— Да по мне хоть и папуасы…

Жорж выпустил дым кольцами, глядя поверх стариковой головы, над которой висела икона.

— На иконе у тебя Иисус — Он кто по национальности?

— Так ты, значит, из немцев, что ли?

Жорж вздохнул, открыл консервы.

— Ешь, Михаил, это кальмары. Вкусно.

— Не, я их не ем — они осьминоги.

— Почему осьминоги?

— Потому что трупы жрут.

— Какие трупы?

— Утопленников. Я в одной книжке картинку видел.

Жорж покачал головой, налил в стакан и в рюмку. Выпили.

— Один живешь?

— Зачем один? С дочкой.

— А жена где?

— Умерла. Лет уж десять как.

Старик сходил в комнату и вернулся с большой фотографией в рамке. Со снимка на карлика смотрела крупная женщина с гладко зачесанными волосами, высокими скулами и большими глазами. После смерти жены старик побирался в пригородных электричках с портретом Моны Лизы на груди, вырезанным из журнала. Со слезой в голосе он говорил, что это его жена, которая умирает от холестерина — страшнее слова он не знал. Мальчишки со смехом угощали его пивом, но денег не давали: они знали, что это не Зоя Сунбулова, а жена Леонардо да Винчи. Старик тоже это знал, но повесить на грудь фотографию своей жены не отваживался: стыдно.

— Красивая, — сказал Жорж. — И смотрит прямо не знаю как… прямо как гагара…

— Не, ее Зойкой звали, — сказал старик. — Она гречкой была.

— Из Греции, что ли?

— Зачем из Греции? Из Саратова.

— Красивая, — повторил Жорж задумчиво. — А от чего умерла?

— От чего все помирают, от чего же еще.

Они снова выпили.

— А дочку как звать? — спросил Жорж.

— Лизой, — сказал старик. — Как кошку.

— Какую кошку?

— У нас кошка была — Лиза, черная такая. Тоже померла.

— Замужем?

— Кто?

— Дочка.

— Не. Был у нее один, да как она забеременела, он взял да сдристнул.

— Сбежал, что ли?

— Ну да, я же говорю — сдристнул.

— А внуки?

— Нету внуков. — Старик тяжело вздохнул. — Была внучка, да померла. Конфедочка… Трех месяцев не прожила — померла. — Потянул носом. — Взяла и померла моя конфедочка…

Они выпили.

Старик со вздохом сожаления поставил опустевшую бутылку под стол.

— Пойду пройдусь, — сказал Жорж. — Проветрюсь.

Старик протянул ему ключ от квартиры.

Лилипут ушел.

Жорж вернулся под вечер и принес колбасы, сыра, коньяка и букет красных роз, а еще довольно тяжелую картонную коробку.

Старик обрадовался: не любил засыпать трезвым, да и не получалось.

— Прогулялся, значит? Ну и как тебе город?

— Москва как Москва, — сказал карлик, выкладывая припасы на стол в кухне. — Что я, Москвы не видал, что ли? Я много чего перевидал. Поставь цветы в банку, что ли.

— Молодец, — сказал старик. — Цветы-то зачем?

— У тебя ж дочь.

— Ну ты даешь!… — Старик поставил букет в трехлитровую банку из-под маринованных помидоров. — Слушай, Жорж, а родители у тебя какие? Как ты?

Жорж разлил коньяк — старику в стакан, себе в рюмку.

— Родители у меня обыкновенные, это я у них такой.

— Надо же! — Сунбулов залпом выпил, бросил в рот огурец. — Как же это получается, а? Родители нормальные, а ты вот… — Закурил вонючую сигарету. — Какая медицина с людьми случается… А я лилипутов только в цирке видал, когда в армии служил.

— Мы не лилипуты, — сказал Жорж. — Мне один старик объяснил, что мы не лилипуты и не карлики, мы — древние люди.

— Древние… Надо же!

— Когда-то все люди были такими, как мы, это потом они стали другими, а мы такими и остались… Старик говорил, что мы Христа сторожили, когда его с креста сняли. Он лежал там в какой-то пещере, а мы стояли у его гроба, охраняли, чтобы его какие-нибудь злодеи не украли. Ты понимаешь? Мы были стражей Христовой!

— Нет, ты скажи, а! — Сунбулов слушал, налегая грудью на стол: ему было интересно. — Чего творят, а!

— Старик говорил, что мы не ошибка природы, а замысел Божий. Бог оставил нас такими, чтобы мы напоминали людям… — Он поднял указательный палец, строго глядя на Сунбулова. — Чтобы мы напоминали людям, какие они на самом деле…

— И чего? — шепотом спросил старик. — Какие?

— А этого я сказать тебе не могу, — с удовольствием проговорил карлик. — Это тайна. — Усмехнулся. — По правде говоря, я и сам этого не знаю. Но старик говорил, что так и должно быть. Мы, значит, носим эту тайну в себе. — Он стукнул себя в грудь. — Сами не знаем, что там у нас, а носим. А когда придет время, все ее узнают. Мы узнаем и все узнают. — Он выпил, фыркнул. — Беременная женщина разве знает, кого в себе носит? Так и мы.

— Бабы сейчас все знают, — возразил старик. — Их в больнице просвечивают и говорят, кто там у них, пацан или девчонка.

— Знают! — с презрением сказал карлик. — Что они там в больницах знают! Каким этот пацан вырастет — они знают? Может, убийцей?

— Это да. — Старик покивал. — Это правда, никто не знает. Про себя-то — и то не знаем. — Вздохнул. — Разве ж я думал когда, что буду пить одеколон?..

Карлик снова налил — выпили.

— А с бабами у тебя как? — спросил Сунбулов. — Со своими живешь или как все?

— С бабами… — Жорж помрачнел. — Запомни, фамилия: уроды не любят уродов.

Начинало темнеть, когда домой вернулась дочь Сунбулова — Лиза. Это была крупная темноволосая женщина тридцати восьми лет со сросшимися на переносье бровями, замогильным голосом и огромными бедрами, которые мешали ей при ходьбе. Последние несколько месяцев она работала в метро — возила в коляске безногого инвалида-побирушку, который рассказывал, что потерял ноги в Афганистане, хотя на самом деле отморозил их по пьянке на мусорной свалке, где квартировал три года. Лиза носила короткие юбки с разрезом сбоку, черные чулки с блестками и туфли без каблука, потому что никакой каблук не выдерживал ее веса. Она часто жаловалась отцу на мужчин, которые провожали ее хищными взглядами, увязывались за нею на ночной улице и приставали даже во дворе, но старик ей не верил: “Ты бы поменьше мечтала, а лучше б дала кому-нибудь с пользой, чтоб ребенка сделать”.