Окно было распахнуто, и в комнату залетела тощая измождённая птица. Несколько взмахов чёрными потрёпанными крыльями, хлоп-хлоп… Окно открыто — и вот она уже здесь. Было бы окно закрыто — значит не судьба ей найти кров. Устало взмахивая крыльями, птица залетела в раскрытое кухонное окно квартиры Гарри Когана, расположенной на последнем этаже жилого дома по 1-ой Авеню недалеко от нижней Ист-Ривер. На стене висела клетка улетевшей канарейки, её дверца была распахнута настежь. Но эта чёрная длинноклювая птица, со своей взъерошенной головой и печальными, слегка косящими глазами, так напоминавшая истрёпанную ворону, приземлилась на стол, если не прямо на аппетитную баранью отбивную Когана, то совсем рядом. Это случилось год назад жарким августовским вечером, когда хозяин дома, торговец морожеными продуктами, его жена и маленький сынишка сидели за ужином. Коган — грузный мужчина с волосатой грудью, в шортах на здоровенных мясистых ногах. На Эди был надет лифчик от красного купальника и жёлтые шортики, которые лишь слегка скрывали её стройные ножки. Своего десятилетнего сына Морриса, названного так в честь отца Эди, они звали просто Мори. Он был милым, хотя и не очень смышлёным ребёнком. Вся семья вернулась в город после двухнедельной поездки к матери Когана, которая была тяжело больна и находилась при смерти. Они хорошо проводили время в Кингстоне, в Нью-Йорке, но были вынуждены вернуться в Бронкс, узнав о болезни матери.
— Прямо на стол! — вскрикнул Коган, опуская свой пивной бокал и пытаясь со всей силы ударить птицу.
— Ах ты сучёнок!
— Гарри, выбирай выражения! — перебила его Эди, с опаской поглядывая на маленького Мори, который внимательно следил за всем происходящим.
Птица хрипло каркнула и, тяжело взмахнув своими перепачканными крыльями с взлохмаченными перьями, взгромоздилась на открытую кухонную дверь, уставившись вниз:
— Гева-а-алт! Погр-р-ром!
— Смотрите, это говорящая птица! — удивлённо вскрикнула Эди.
— Да ещё и по-еврейски! — добавил Мори.
— Ишь, какой умник! — буркнул Коган. Он обглодал отбивную и положил на тарелку кость. — Ну, если ты можешь говорить, скажи-ка ты мне, что ты здесь забыл. Чего тебе надо?
— Если у вас нет лишней бараньей отбивной, я не побрезгую и кусочком селёдки с крошкой хлеба. Ведь одной духовной пищей сыт не будешь, — изрекла птица.
— Это тебе не ресторан! — ответил Коган. — Я спрашиваю, что привело тебя по этому адресу?
— Окно было открыто, — со вздохом сказала птица и спустя мгновение добавила: — Я убегаю. То есть я улетаю, конечно, но в то же время я бегу, спасаюсь от преследования.
— От кого ты убегаешь? — поинтересовалась Эди.
— От антисемитов.
— От антисемитов? — переспросили они все хором.
— Да, именно от них.
— Какие же антисемиты преследуют птицу? — спросила Эди.
— Да всякие, — ответила птица — и орлы, и стервятники, и ястребы. А иногда и вороны возьмут, да и глаза тебе выклюют.
— А разве ты не ворона?
— Я? Я Еврей-птица!
Коган от души рассмеялся:
— Что ты имеешь в виду?
Вместо ответа птица начала молиться. Она молилась без Торы и талеса, но с чувством, страстно. И Эди склонила голову, а Мори закачался, повторяя молитвы и одним глазом посматривая на птицу. Но Коган оставался безучастным.
Когда птица закончила молитву, Коган заметил:
— А где же твоя кипа и филактерии?
— Я старый радикал.
— А ты часом не какое-нибудь привидение или обман зрения?
— Да нет, я вовсе не фантом, — ответила птица — хотя с одной моей родственницей такое однажды приключилось. Слава Б-гу, всё уже позади. Её вырвали из лап этого сумасшедшего ревнивца, её бывшего любовника. Сейчас у неё двое чудных детишек.
— У птиц? — лукаво полюбопытствовал Коган.
— А что здесь такого?
— Это какие такие птицы?
— Такие как я — Еврей-птицы.
Коган откинулся на спинку стула и зашёлся грубым хохотом:
— Не смеши людей! Я слыхал о Еврей-рыбе, но о Еврей-птице — никогда.
— Им удалось истребить нас на какое-то время, — сообщила птица, переминаясь с одной тощей лапки на другую. — Пожалуйста, не угостили бы вы меня кусочком селёдки с маленькой крошкой хлеба, если, конечно, у вас есть лишний кусочек.
Эди встала из-за стола.
— Что ты собираешься делать? — спросил её Коган.
— Я почищу тарелки.
Коган повернулся к птице:
— Ну, и как Вас звать-величать, если это не такой уж строжайший секрет.
— Зовите меня Щварц.
— Может, это старый еврей, которого кто-то превратил в птицу? — предположила Эди, убирая тарелки.
— Это действительно так? — спросил Гарри, закуривая сигару.
— Кто знает? — отвечал Шварц. — Разве Б-г нам всё рассказывает?
Мори приподнялся на своём стуле и взволнованно спросил птицу:
— А какую селёдку ты предпочитаешь?
— Сядь, Мори, а то упадёшь! — скомандовал Коган.
— Если у вас нет селёдочки-матиус, то придётся мне довольствоваться смальцем, — сказал Шварц.
— У нас есть только банка маринованной селёдки с кусочками лука, — призналась Эди.
— Ну, если вы откроете консервы специально для меня, то съем и маринованную. Не сочтите за наглость, а нет ли у вас ещё кусочка чёрного хлеба?
Эди припомнила, что хлеб у неё остался.
— Покорми его на балконе, только не здесь, — сказал Коган, а потом обратился к птице:
— А после этого выметайся отсюда!
Шварц прищурил оба своих птичьих глаза и жалобно простонал:
— Я так устал, и мне предстоит такой дальний путь.
— Куда ты направляешься, на север или на юг?
Шварц, еле приподняв свои крылья, пожал плечами.
— Ты не знаешь, куда летишь?
— Я всегда лечу туда, где есть добрые люди.
— Ну, па, разреши ему остаться, он же всего лишь птица, — стал просить Мори.
— Ладно, оставайся на одну ночь, но не больше! — уступил Коган.
Когда утром Коган начал выгонять птицу из дома, Мори заплакал. Таким образом Шварцу удалось задержаться ещё ненадолго. Мори всё ещё был на каникулах, и все его школьные друзья разъехались. Ему было очень одиноко, и Эди радовалась тому, что мальчику весело играть с птицей.
— Птица никому не мешает, — уверяла она Когана, — к тому же она вовсе не прожорлива.
— А что ты будешь делать, когда она нагадит?
— Она будет пачкать с дерева, перелетев через улицу, никто и не заметит, если не будет проходить мимо.
— Ну ладно, — согласился Коган, — но я решительно против. Я тебя предупреждаю, надолго этот Мистер Шварц здесь не задержится.
— Чем тебе так не угодила эта бедная птичка?
— Тоже мне нашла бедную птичку! Да этот шельмец хитёр, как лиса! Он, видите ли, считает себя евреем!
— А почему тебя это так раздражает?
— Еврей-птица! Чушь какая-то! Один неверный шаг — и я вышвырну его отсюда со всеми его птичьими потрохами!
По настоянию Когана, Шварц жил на балконе в новом деревянном скворечнике, который купила для него Эди.
— Премного благодарен, — сказал Шварц, — хотя я бы предпочёл человеческую крышу над головой. Вы же знаете, как это важно в моём возрасте. Я люблю тепло, окна, запахи кухни. Я бы не отказался время от времени пролистнуть «Еврейский Утренний Вестник», а ещё я бы выпил шнапса, так как он восстанавливает моё дыхание, с Б-жьей помощью. Но что бы вы мне ни дали, жаловаться я не стану.
Тем не менее, когда Коган принёс домой птичью кормушку, наполненную сухим зерном, Шварц отрезал:
— Это я есть не стану!
Коган вышел из себя:
— В чём дело, косоглазый? Что, жизнь малиной стала казаться? Ты забыл, что значит быть перелётной птицей? Я готов поспорить, что уйма знакомых тебе ворон, неважно, евреев или нет, зуб дадут за такой корм!
Шварц ничего не ответил. Что можно сказать такому грубому молодчику?
— Это не для моего желудка, — объяснил он позднее Эди. — От этого у меня колики. Так что уж лучше селёдка, пусть даже она вызывает жажду. По крайней мере, дождевая вода ничего не стоит, — печально прокаркал Шварц и выдавил скупой смех, судорожно хватая воздух.
Стараниями Эди, которая была хорошей хозяйкой и умела делать покупки, Шварцу всегда доставалась селёдка, а иногда и с кусочком картофельной латкес. Бывало даже, ему перепадало немножко супового мяса, когда Коган смотрел в другую сторону.
Когда в сентябре начались школьные занятия, Коган вновь захотел избавиться от птицы. Но Эди всё-таки удалось уговорить его подождать ещё немного, чтобы дать Мори время освоиться.
— Оторвать от него птицу прямо сейчас — значит повредить его успеваемости, ты же помнишь, сколько неприятностей мы имели в прошлом году.
— Ладно, но я обещаю тебе, что раньше или позже мы избавимся от этой птицы.
