Я думаю. Просто думаю. Я человек. Обычный человек. Мое ремесло — режиссура инфорекламы [1]. Когда-то я был неплохим режиссером, а теперь мне стыдно. Я никуда не гожусь. Мне нужна помощь. Я жду спасения. Я жду легких денег. Я продался. Я дитя системы. Я в грязи. Пожалуйста, спаси меня. Весь день я копаюсь в дерьме местных рекламщиков. У моих клиентов во рту помойка, а на шее, запястьях, щиколотках (и интимных местах?) — золотые цепочки. Все поголовно обвешались золотом, а изо рта воняет. Наверное, у меня тоже. Надо спросить Джека, того парня, что я встретил в прачечной. Может, поэтому он и не обращает на меня внимания. Вечно так и норовит поскорее смотаться.
Я в западне. Ко мне подкрадывается кризис среднего возраста. Мне страшно. И очень одиноко. Я бьюсь, как лодка у причала: веревки держали прочно, но теперь провисли. Меня уносит в море. Я еще жду: вдруг кто-то поможет? Как ни странно, я все так же привязываюсь к людям, веду беседы. Хотя, боюсь, это ненадолго… Интересно, каково потерять способность нормально общаться, потому что все твои чувства разладились? Но самое главное — я боюсь. Боюсь однажды проснуться в луже собственного дерьма. Я мог бы бояться, что мне на голову упадут книги с полки, однако их растащили, «зачитали» и вряд ли уже вернут. Боюсь, что на перекрестке кто-то поедет на красный свет и раздавит меня. Боюсь, что у Свифти [2] во время очередного прыжка лопнет трос, и я больше никогда его не увижу. Жаль, что я не художник. Хорошо художникам, они умеют из своих проблем сделать искусство!.. Но я их боюсь. Я боюсь искусства. Боюсь, что ржавая проволока загона сломалась и коровы с козами разбредаются во все стороны. Или что на меня перестало действовать притяжение Сатурна и я вот-вот оторвусь от Земли и, медленно вращаясь, упаду на Солнце. Этого я, пожалуй, боюсь больше всего.
— Приходилось ли тебе выбирать
Из двух мыслей одну, а другую бросать?
Если время приходит, и нужно, — пропел я про себя, —
Все, что было, позади оставлять? [3]
Эти слова еще крутятся в голове, когда я беру в руки мятую записку. Я нашел ее по дороге в гриль-бар «Тропикана», в центре Лас-Вегаса:
Братья и сестры Лас-Вегаса!
Пора определяться! Хотите жевать сопли в этом городе или фугануть с нами в новое измерение? Ищите веру! Выбирайте!
Двое.
Записка напечатана на обрывке бумаги и отксерокопирована, как будто таких много. На обороте — небольшой рисунок, похожий на череп. Наверное, сорвали с телефонной будки афишу местных королей рок-н-ролла. Или рэйва. Там всегда какие-нибудь космические или псевдорелигиозные символы. Почему — не знаю.
Сложив записку и запихнув ее в карман рубашки, я прохожу через пневматические двери мимо комичных охранников, одетых в ярко-зеленую униформу «Тропиканы».
Под мелодичные звуки игральных автоматов выбираю один из табуретов, обитых красной искусственной кожей, и заказываю завтрак. Стены покрыты чем-то вроде нержавейки, в стиле пятидесятых, и этим утром блестят так, что приходится надеть темные очки.
Последний день в Лас-Вегасе, слава Богу. Неделя съемок закончилась, и я хочу уехать подальше от рекламы японских ножей — домой, в Саскватч [4], штат Орегон.
Любая задержка в Вегасе меня здорово нервирует. Наверное, из-за трагедии, произошедшей всего пару месяцев назад с моим другом и любимым рекламным актером Феликсом Арройо [5].
Я берусь за вилку, подцепляю большой кусок яичницы и кладу его в рот. Раздается противный хруст кусочка скорлупы. Жую — и вдруг вспоминаю о ксерокопированной записке. Снова достаю ее из кармана, расправляю: что там вообще написано?
Похоже на обращение к людям любой профессии, вероисповедания, ориентации и возраста. Группа незнакомцев приглашает в путешествие в какое-то новое место. Они просят поверить, что такое место существует, что есть другая реальность.
В Лас-Вегасе вероятность знакомства с инопланетянами выше, чем где бы то ни было.
Помню, как таким же солнечным днем я сидел в воскресной школе, в цокольном этаже; на стенах класса, выстеленного бежевым линолеумом, висели изображения Иисуса. Мне было восемь, и ноги еще не доставали до пола. Вот что нам говорили: если считать свои сны, какими бы невероятными они ни казались, реальностью, то поверишь в любые, самые невероятные измерения. Похожие на наше, но чуть лучше.
Другие измерения… Например, рай. Или цивилизация австралийских аборигенов. Другой мир, который живет себе и радуется, а мы о нем и не подозреваем. Скажем, он на другой планете.
Сомневаюсь, что эта идея входит в программу протестантской воскресной школы и одобрена ведущими теологами. Зато с тех самых пор я верю в огромную, фантастическую Реальность, часть которой — все мы… …братья и сестры.
Я снова кладу записку в карман и думаю: все равно толком не разберешь, что реально, а что нет. Реальность вечно убегает от меня, оставляя за собой клубы пыли.
Башенные часы бьют одиннадцать. Саскватч — город тихий, и в это время мы еще спим. Конечно, если бой часов нас не разбудил.
— В нашем городе что-то есть, — говорит мэр (бывший продавец бакалейного магазина «Мама и папа»).
— В Саскватче есть все, кроме проблем! — провозглашает окружной инспектор, несмотря на то что школы требуют увеличить финансирование. Саскватч, самый красивый город Орегона, полюбился и губернатору штата. Он даже купил себе дом на холме с видом на город и регулярно устраивает на террасе приемы. Это очень радует местных репортеров: как оказалось, если встать у противоположной стены губернаторского дома, слышно все, что обсуждают на террасе.
А я-то где?
Вот он и я, сижу, сгорбившись, за письменным столом. В чашке дымится растворимый кофе. Рядом моя любимая фотография Феликса Арройо. Это Феликс говорил: надо выкупить Амазонию, чтобы не вырубили последний настоящий лес на земле. Или: хорошо бы собрать всех друзей в один автобус, вместе снимать ролики и больше не зависеть от чумного Лас-Вегаса. Для парня, которому едва перевалило за двадцать, Феликс вообще много чего говорил. Но больше он уже ничего не скажет, и это меня печалит.
— Такой красивый городок, — прошептала по телефону Кристина Сигурни.
Мы обсуждали, какую рекламу сделать для ее нового сборника хитов. Дело было больше двух месяцев назад, еще до того, как без вести пропал ее бас-гитарист.
— Особенно весной, когда расцветает японская слива. Я хочу, чтобы в рекламе были цветы… цветы… цветы… — Ее голос угас.
— Такой красивый городок, — сказала она. — Такой мерзкий городишка. — И повесила трубку.
Цветы для бас-гитариста и цветы в рекламе. Очень жаль. Кристина в последнее время видит слишком много цветов.
— Ты проснулся? — Помню, как много-много месяцев назад рано утром я услышал этот голос.
— Нет еще, — ответил я. (Какой-то парень.)
— Тогда я перезвоню позже. — Только сейчас я понял, что это голос Феликса.
Щелк.
Если бы я знал, что больше никогда его не услышу, я бы проснулся. Как в той детской песенке: пепел, пепел и зола, пропадем и ты, и я… Однажды все мы пропадем.
— Перезвоню позже, — сказал Феликс. Цветы… Цветы… Он так и не перезвонил.
В центре города на переходе я встретил Джека, студента из киношколы [6]. Он пригласил меня посмотреть черновой вариант своего нового фильма, который назвал «Не покидай меня, Джорджтаун».
По техническому исполнению фильм ни к черту [7]. Все из-за камеры, объяснил Джек. Он рад, что есть хоть такая…
Джек, Мэтт [8] и я — в просмотровом зале киношколы, уютно разместившейся в бывшем масонском храме. Повсюду черно-белые портреты в золотых рамах: мужчины с мрачными и напыщенными физиономиями. Наверное, храмовые «Драконы». А в кинозале, по-моему, раньше был кабинет «Великого Дракона». По полу разбросаны костюмы и копья. На передвижном столике стоит проектор, который Джек направил на стену.
Мы обсуждаем все недочеты прямо по ходу фильма. Фокусировка ужасная, пленку оператор зарядил кое-как, и у всех героев над головой белые кляксы, похожие на нимбы.
— В этом что-то есть! — говорит Джек. Похоже, ему нравится.
— Подожди, так же неправильно! Надо найти, что именно не так, чтобы не повторять своих ошибок, — возражаю я, но, повернувшись к нему, вижу, что меня не слушают. На лице Джека застыла блаженная улыбка [9].
Он очень неплохой режиссер, нужно только кое-что подчистить.
Джек с Мэттом начинают рассказывать о новом сценарии, но нас прерывает вахтер, который должен закрывать помещение.
— Хотя, раз вы так увлеклись, можете немного посидеть, — разрешает он и тут видит, как Мэтт достает из рюкзака пиво, делает глоток и ставит бутылку обратно. — Э, нет, выходите! — И напоминает Мэтту, что в киношколе пить пиво запрещено.
