Лея Любомирская
Лучшее лето в ее жизни
[1]
…ощущение, что все время кто-то смотрит в спину. Так настойчиво, аж под лопатками чешется. Раз пять оборачивался резко – никого. Даже кусты не шевелятся. А потом смотрю – стоит. Маленькая, голая. Чумазая. И палец во рту.
– ты кто, оливочка?
молчит. глазищами прекрасными из-под спутанных кудрей сверкает.
– как тебя зовут?
вытащила палец изо рта, нехотя.
– меня не зовут.
– кто не зовет?
– никто.
и снова палец в рот сунула – как точку поставила.
…смеются. Говорят, зверушку себе завел. От скуки. Ну, завел. Ну, зверушку. Все лучше, чем пьянствовать дни напролет.
– мыться будем, оливочка?
– как – мыться?
– ну как? водичкой. песочком. дочиста. будем?
трясет головой возмущенно.
– почему?
– ты дурак? – спрашивает сердито. – вода же – мокрая!
…удочерить, что ли? Вчера взяла и обыграла меня в кости. Меня! В кости! Кому сказать – не поверят!
– а что ты будешь делать, когда я уеду?
– ждать тебя.
– долго?
– всегда.
что ты знаешь о всегда, оливочка моя? зачем ты пинаешь камень босой ногой? хотел повалять ее по песку, или сунуть в воду, или подкинуть, на худой конец, чтобы рассмеялась, чтобы завизжала, чтобы перестала смотреть на меня взглядом человека, который только что дал свою самую главную клятву. а тут Эврилох бежит, как всегда пьяный в жопу.
– отпускает! – кричит и ну меня тискать, аж кости захрустели. – отпускает! слышь, Хитроумный, она нас отпускает!!!
…не могу задержаться. И с собой взять не могу. Очень хочу, правда, но не могу. Ты посмотри на моих спутников. Они, конечно, отличные мужики. Но скоты. Куда в такую компанию ребенка, тем более – девочку? Я же тебя и защитить не сумею, если что…
– что тебе подарить, оливочка моя?
– это… которое чтобы звали.
– чтобы кто звал?
– все.
– имя, что ли? дать тебе имя?
– не дать.
и палец изо рта вытащила.
– подарить. насовсем.
* * *
– Ты поправилась, – говорит мужчина, бездумно позванивая кубиками льда в высоком стакане. Ловит взгляд женщины и спохватывается: – Тебе идет.
Женщина, которая взяла было пакетик сахара, кладет его обратно на блюдечко.
– Не поправилась, а раздалась. – Она отпивает глоток кофе и передергивается. – Ненавижу несладкий кофе.
Мужчина ставит свой стакан на стол и гладит женщину по руке.
– Тебе идет, правда. Не пей несладкий кофе, оливочка моя.
– Дааааааа, – голосом маленькой девочки тянет женщина. – А ты помнишь, какая я была при доне Педру?
– Тощая! – ухмыляется мужчина. – Ты была ужасно маленькая и тощая. И еще – грязнуля, хуже, чем в детстве. И при доне Педру, и при доне Динише, и при доне Марии Первой! А сейчас ты прекрасная, – мужчина понижает голос и снова нежно гладит руку женщины. – Ты не представляешь, как я счастлив, что ты меня дождалась…
Женщина тихонько вздыхает и деликатно высвобождает руку.
– Я не дождалась, – виновато говорит она и, не поморщившись, одним глотком допивает свой несладкий кофе. – Ты же видишь, я еще жду.
[2]
Мария Эужения встает в половинe девятого.
Можно было бы, конечно, в восемь, а то и без четверти: вымыть голову, поесть по-человечески, за столом, и, может, даже подкраситься, а почему бы и нет?
Но Мария Эужения никак не может заставить себя встать раньше.
«Какой смысл вставать без четверти восемь, – думает Мария Эужения, – если магазин все равно нельзя открыть раньше десяти?»
Мария Эужения выскакивает из постели и начинает метаться по дому.
Можно было бы, конечно, все приготовить с вечера: снять с вешалки блузку, повесить на стул брюки, вытащить из машинки чистые трусы.
Но Мария Эужения не любит загадывать заранее.
«Допустим, я приготовлю себе зеленую блузку, – думает Мария Эужения, – а утром мне захочется надеть розовую. И что тогда?»
Мария Эужения выходит из дому в девять.
Можно было бы, конечно, и попозже, Мария Эужения ни перед кем не отчитывается: во сколько пришла – во столько пришла.
Но Мария Эужения не понимает, что ей делать дома, раз она уже все равно встала.
«Если расписание существует, – думает Мария Эужения, – то его надо соблюдать. Даже если отчитываться не перед кем».
Мария Эужения заходит в автобус, садится у окна и засыпает.
Можно было бы, конечно, и постоять, не цаца, не развалится.
Но Марии Эужении не нравится спать стоя.
«Если бы я умела спать стоя, – думает Мария Эужения, задремывая, – я была бы лошадь. А разве я – она?»
* * *
Без десяти десять Мария Эужения подходит к магазину.
Без пяти поднимает последнюю металлическую штору.
Без двух минут со скрежетом поворачивает ключ в замочной скважине, считает про себя до трех, зажмуривается и, толкнув тяжелую дверь, входит в магазин.
В магазине Мария Эужения осторожно подходит к стене, на ощупь вытаскивает большую картонную коробку, ставит ее на прилавок и только после этого открывает глаза.
Коробка до половины заполнена резными костяными пуговицами.
Мария Эужения по локоть погружает руки в коробку и восхищенно вздыхает.
[3]
Дона Алзира сидит за столиком в маленьком кафе и крошечными глотками пьет кофе из белой чашечки. Кофе мало, и хотя дона Алзира старается изо всех сил, растянуть его надолго не удается.
Дона Алзира со стуком ставит чашечку на стол и лезет в карман. Где-то в кармане у нее была монетка.
«Если это евро, – думает дона Алзира, роясь в кармане, – расплачусь и возьму еще чашечку».
Дона Алзира нащупывает монетку и, не глядя, зажимает ее в кулаке.
«А если два евро, – торопливо додумывает она, – возьму и кофе, и кокосовую булочку».
Дона Алзира разжимает кулак и смотрит на монетку.
Монетка оказывается бесплатным жетончиком из супермаркета.[4]
– Надо же, – бормочет дона Алзира, обращаясь к жетончику. – Вот ты где. А я тебя вчера в кошельке искала…
Доне Алзире очень стыдно, у нее даже щеки горят. Ей кажется, что люди вокруг знают, как она распланировала два евро, и теперь смотрят на нее и посмеиваются.
Дона Алзира сует жетончик обратно в карман, подносит ко рту пустую чашечку и делает вид, что допивает кофе.
Потом она смотрит на часы и вскакивает из-за столика.
– Ну надо же! – вскрикивает дона Алзира. – Совсем забыла! Я же опаздываю! – Она поворачивается к прилавку и неуверенно смотрит на хозяйку кафе, дону Сидалию, которая аккуратно режет сливочный торт. – О, Сидалия… – говорит она.
– Бегите, дона Алзира, бегите, потом заплатите, у меня сейчас руки заняты! – Дона Сидалия подмигивает доне Алзире и слизывает с ножа сливочную кляксу.
Дона Алзира с облегчением улыбается, желает Сидалии приятных выходных и выходит из кафе. Быстрым шагом доходит до угла, сворачивает в переулок и останавливается.
– Кофе, – печально бормочет она себе под нос. – Где бы выпить кофе…
[5]
Дона Лурдеш приходит к магазину задолго до конца перерыва.
Прислоняется к выложенной зеленой плиткой стене и терпеливо ждет.
Солнце греет стену и дону Лурдеш, легкий ветерок пахнет океаном, и доне Лурдеш кажется, будто ванна уже вычищена, полы вымыты, ужин приготовлен, и даже простыни поглажены, и все это – само собой, без ее, доны Лурдеш, участия.
От этого доне Лурдеш делается так хорошо, что она даже глаза слегка прикрывает, и ее лицо становится похоже на изображение Богоматери Праведных Удовольствий.[6]
В три часа дня с разных сторон к магазину подбегают две молоденькие продавщицы.
– Опять эта тетка, – нервно шепчет Бела, отпирая металлическую дверь. – Давай, ты с ней разберешься? У тебя лучше получается.
– Перебьешься, – хмуро отвечает Нела, отключая сигнализацию. – Твоя клиентка, ты с ней и разбирайся.
Дона Лурдеш делает последний глоток ветра и солнца и решительно открывает глаза.
Она вспоминает, что на самом деле ванна не вычищена, полы не вымыты, для ужина еще ничего не куплено, а простыни придется гладить ночью, когда дети уснут.
От этого доне Лурдеш делается так тошно, что она слегка зеленеет, и лицо ее становится похоже на давно запертый подвал.
– Идет, – обреченно говорит Бела. – А я надеялась, что она там уснула, у стены…
– Не ной, – отвечает Нела. – Когда-нибудь же ей надоест сюда таскаться.
