Это она настояла, чтобы я не приглашал на вокзал никого из моих друзей.
— Мне хочется расстаться без свидетелей, — пояснила она, нервно прикусывая губы и хмурясь.
На этот раз я уступил ей. Последние дни Вера плохо владела собой: была со мной то необычно ласкова, то язвительна, то вдруг упрекала меня в невнимании к ней, то делала вид, что я ей безразличен. Я не знал, чего ждать от нее; может быть, в последний момент она с отчаянной решимостью скажет: «Я еду с тобой» или, напротив, даже не придет проводить меня. Но ни того, ни другого не случилось: на вокзал она приехала за десять минут до отхода поезда с букетом дорогих цветов, приветливо поклонилась моей маме, коротко и небрежно пожала руку мне. Будто провожала на день-два, не больше.
И вот перрон отжурчал голосами, поезд всосал пассажиров с их чемоданами, узлами, улыбками, слезами. Мы стоим втроем в руках у меня Верины цветы. Обе женщины стараются быть спокойными. Мама советует:
— Цыпленка съешь сразу, может испортиться…
— Цыпленка? Какого?.. А, хорошо.
Вера рассказывает что-то ненужное. Я не слушаю ее.
Последние минуты… Мама обнимает, целует в щеку, отстраняет. Всматривается в мое лицо напряженным; запоминающим взглядом.
— Ну, сынок, будь счастлив.
Она — как всегда. Только вот этот взгляд… Мама произносит тактично:
— Я пойду.
Считает, что нам с Верой надо поговорить наедине. Я смотрю ей вслед. Она уходит неторопливой, сдержанной походкой человека, который привык внимательно следить за собой. Настоящая педагогическая походка.
— Значит, едешь? — спрашивает Вера.
В голосе ее звучит жалость, словно я болен тяжелой, неизлечимой болезнью.
— Неужели ты не понимаешь? Твоя жертва абсолютно никому не нужна. Проработал бы лаборантом год-другой… — Она многозначительно понижает голос. — Может быть, представилась бы какая-нибудь возможность. Важно зацепиться за институт. Профессор Смородинов…
Я беру ее руку — прохладную, узкую, бессильную.
— Оставим это.
Вера высвобождает свои пальцы из моих.
— А ты? — спрашиваю я.
— Не знаю… Ничего не знаю. Может быть, приеду. — Она умолкает, затем еще раз говорит: — Может быть.
По глазам ее, печальным и жалким, я догадываюсь, что она думает о своем муже — доценте Нечинском.
— Граждане пассажиры! — важно возвещает проводник. — Отправление через две минуты.
Мне хочется обнять Веру, утешить, сказать те ласковые, хотя и бесполезные слова, которые говорят при разлуке.
— Иди, иди, — торопит Вера.
Она боится, что я поцелую ее при людях. Минутой позже я вижу ее из окна вагона. Она стоит, освещенная солнцем, тонкая, худощавая, без шляпы. Я пытаюсь открыть окно, чтобы подозвать ее, сказать еще что-то. Но поезд тронулся. Вера вздрогнула, пошла рядом с вагоном, отыскивая и не находя меня глазами, остановилась, заплакала. Такой и запомнилась она мне — стоящей среди оживленной толпы, с руками, поднятыми к лицу, как будто она защищалась от удара.
Поезд мчится по мосту. Вагон наполняется тягучим стальным звоном и грохотом. Внизу Волга. По стальной с беляками воде идет, сильно накренившись, голубая яхта. Два буксира подтягивают к мосту длинную, ломаную ленту плотов.
Прощай, Волга, ласковая подруга моя! Никогда не забуду я запах твоей воды, ветреные просторы, твои упругие и сильные струи на моем загорелом теле. Как любил я и весенний перезвон твоих льдин, и вечернее молчание усталой воды, и мятежный гул бури! Мы умели вдвоем помечтать, погрустить, и ты помогла мне найти в душе твердость. Я еду далеко. Скоро ль свидимся?
За Уфой земля заволновалась, вздыбилась холмами. В прорехи почвы глянули иссеченные трещинами древние каменные толщи. Усть-Катав, Вязовая, Златоуст… Восточные склоны Урала пахнут хвоей и дождем. Я просыпаюсь чуть свет и почти не отхожу от раскрытого окна. Все для меня ново. Мне нравится и сказочно красивый Миасс, и весь в электрических сверканиях и голубом тумане Челябинск, и длинные озера Барабинской степи, похожие на узкие голубые глаза без ресниц.
Всюду леса новостроек. На станциях штабеля теса, мешки с цементом, стеновые блоки — серые, огромные, как слоны. Через горы и степи неудержимо шагают ажурные стальные опоры высоковольтных линий. На насыпях белеют выложенные камнем надписи: «МИР ПОБЕДИТ ВОЙНУ».
Все чем-то знакомо. Видел в кино, на картинах, но здесь оно живое, широкое, сверкает свежими красками, охватывает, как могучая музыка. Временами поезд представляется мне горным потоком, который неудержимо мчит меня навстречу… Чему? Я и сам еще не знаю. Радостно и тоскливо. Тоскливо оттого, что рядом нет Веры. Я это ощущаю все время, как ампутированный ощущает потерянную руку.
В Новосибирске пересадка в поезд местного сообщения. В старом вагоне сумрачно. За окном моросит лягушачий дождь. Тускло светит электрическая лампа. Проводница, бледная девушка с бесцветными волосами, сидит в своем купе и вышивает серую кошку по фиолетовому полю.
Вспоминаю, перелистываю то, что было. Познакомились с Верой, когда я заканчивал первый курс. Она пришла со стайкой щебечущих девушек-выпускниц знакомиться с нашим институтом. Мы встретились в коридоре первого корпуса. Помню, Вера остановила меня вопросом:
— Товарищ! Вы учитесь здесь? Объясните, зачем тут столько собак?
Она стояла передо мной, стараясь сдержать бурлящий в ней беспричинный девчачий смех. Все было привлекательно в ней: и светлое крепдешиновое платье, и коричневые туфельки на высоком каблуке, и золотистые, коротко остриженные волосы. Глаза, зеленоватые, крупные, поставленные чуть наискось, игриво и вызывающе глядели мне в лицо.
Она спрашивала о подопытных собаках. Их содержали в нижнем полуподвальном этаже, и оттуда доносился их громкий разноголосый лай. Я начал было отвечать девушке обстоятельно, но она слушала меня нетерпеливо, оглядываясь на удаляющихся подруг. И наконец, рассмеявшись, бросила торопливое «извините» и умчалась им вслед.
Показалась она мне тогда существом легким, безмятежным и даже, может быть, чуточку развязным.
Вечером я увидел ее еще раз. Она сидела в институтском парке на скамье. На коленях ее лежал учебник. По раскрытой странице ползла серая мохнатая гусеница. Лицо выглядело унылым, глаза, не мигая, смотрели перед собой.
Я прошел было мимо, но затем вернулся, присел рядом. Вера сделала вид, что не замечает меня.
— К месту привыкаете? — спросил я, чтобы начать разговор. Она вздрогнула, будто очнувшись от своих мыслей. — Вы хотите стать врачом?
Вера взглянула на меня удивленно и неприязненно. Усмехнулась:
— Если б я знала, чего хочу…
От утренней легкости, безмятежности в ней не было и следа. Брезгливо смахнула с книги гусеницу.
— Да вот, представьте себе, не знаю. Смешно? Не правда ли?
— Нет, почему?
— Должно быть, потому, что не умею желать. То есть не совсем так. Хочется очень многого, но только не навсегда… Как подумаю, что именно теперь надо стать кем-то на всю жизнь, так сразу становится скучно, скучно… — Голос ее звучал протяжно, будто она читала стихи. Неожиданно девушка громко расхохоталась и стала очень простой и милой.
— Вспомнила, как одна подруга объяснила мне, почему отказала жениху: «Мне хорошо с ним, а замуж боюсь… Если б на время, а то ведь навсегда. Страшно».
Меня привлекала в ней эта подвижность ума, стремительные переходы от серьезного к ребячеству…
Мы помолчали.
— А вам не кажется, — спросила она, сдвигая морщинки между бровей, — что мы учимся невозможно долго? Одной средней школы десять лет… Откровенно говоря, надоело. Как подумаю: «Еще шесть лет зубрить» — руки опускаются.
— В таком случае — идите работать.
— А вы почему не пошли?
— Я хочу стать врачом. Это моя мечта.
Она посмотрела с хитринкой, прищурясь.
— И только? Да это и не мечта вовсе. Просто вам нужна специальность, чтобы жить. Неужели можно мечтать о таком? Всю жизнь среди больных, слушать их стоны, жалобы, возиться с гноем? — Вера с отвращением поморщилась. — Помните чеховского Ионыча? Так вот и вы лет через двадцать отрастите брюшко, насквозь пропахнете лекарствами, будете передвигаться, опираясь на палочку, и обращаться к больным с заученным участием: «Ну, как мы себя чувствуем?»
Я горячо возразил, что время ионычей безвозвратно ушло, что мы, советские врачи…
Она остановила меня:
— Вы говорите: «Мы, врачи…» Вы на каком курсе?
Я покраснел, но все же высказал ей то, что думал. Больше она меня не перебивала. Иногда она поднимала глаза, как будто желая рассмотреть меня получше, и мне казалось, что вот-вот она рассмеется и скажет иронически: «Забавно». Когда я замолчал, она вздохнула:
