Алекс Тарн - Украсть Ленина

Ранний апрельский хамсин плавил шоссе и округлые самарийские холмы, зазеленевшие было после зимних дождей. Через две недели все уже будет желтым. Веня улыбнулся. Юг, где жизнь всегда была простой функцией наличия воды, давно уже отучил его испытывать грусть по поводу мнимого увядания природы. Поливать надо, а не грустить…

— Ты хоть бы для приличия погрустил, а? — жена резко дернула машину, собираясь в обгон, но так же резко передумала, крутанула назад, за спину надоевшего грузового фургона. — Все-таки на две недели уезжаешь… Вот козел!

Последнее, видимо, относилось к водителю грузовика — во всяком случае, Веня предпочел истолковать это именно так. Он уже не помнил случая, когда они с женой расставались на столь длительный срок. Да и расставались ли когда-либо? Он примирительно хмыкнул и погладил ее по затылку.

— Кончай паниковать, Барсучиха. Никуда я не денусь. Всего-то две недельки. Не заметишь, как время пролетит. Ты разве не слышала, что иногда не вредно друг по дружке поскучать? Обновляет чувства. Давай лучше думать про октябрь, ладно?

В октябре, в честь серебряной свадьбы, их ждала давно запланированная и очень дорогая романтическая поездка на Мальдивы. Жена снова дернула влево-вправо и раздраженно вдавила клаксон.

— Козел!

— Да оставь ты его в покое. Куда спешить? Времени еще вагон.

— А и впрямь, что это я? — вздохнув, она резко сбавила скорость.

Сзади возмущенно загудели.

— Козлы!

— Нурит, глупышка, ну что ты с ума сходишь? — мягко сказал Веня. — Можно подумать, что я в Ливан уезжаю.

— Слава Богу! Слава Богу, этих удовольствий мне уже больше не предвидится! Фу-у-у!.. — Нурит резко выдохнула и закатила глаза.

Веня тревожно покосился на вновь приблизившиеся брезентовые обшлага грузового фургона. Нужно было не оставлять дома водительские права, а сесть за руль самому. Свойственная Нурит манера вождения отличалась прямой зависимостью поведения машины от мельчайших движений души ее водительницы.

— Эй, Барсучиха, ты на дорогу-то посматривай. Хоть время от времени. А то ведь не доедем.

— Ну и что? Я бы не расстроилась. Я вообще не понимаю: что ты там собираешься делать так долго? Повидаться с друзьями вполне хватает одного вечера. Пошли в ресторан, посидели, поговорили, вспомнили, как девок лапали на дискотеках…

— У нас тогда не было дискотек.

— Может, у вас и девок не было?

Веня скрыл улыбку. Что было, то было, отрицать глупо. Вообще-то он вполне понимал причины ее беспокойства. Сам виноват. Так и не собрался свозить жену туда, познакомить, провести по улицам, постоять вместе на набережной, научить специфической петербургской тоске, замешенной на полете и отчаянии. Нурит знала Россию только из его неохотных ответов на ее вопросы — сначала многочисленные, любопытствующие, а затем все более и более редкие, увядающие, пока не увяли вовсе, как эти вот холмы, под скупым небом его непостижимой замкнутости. Он и сам не мог бы объяснить, отчего не пускал жену в тот дальний чулан, на чердак своей души, где из-под мохнатой пыли поблескивала Адмиралтейская игла, где тяжело шевелилась мощная свинцовая река, семенил меленький дождик и хлюпала рыжая слякоть на входе в метро, где над черной наледью февраля можно было ясно ощутить пьянящий и томительный запах июня, запах начала и черемухи.

Отчего? Не от страха ли? Боялся не того даже, что жена не поймет, а того, что — начнешь рассказывать — и все тут же исчезнет к чертовой матери. Все испарится, растает — стоит только начать сдувать пыль со старых картинок, разглаживать рисунки на балтийском песке, отгонять рукой палые листья с непроницаемой глади Крюкова канала, Фонтанки, Карповки. Уж лучше помалкивать — целее будет. А Нурит пожимала плечами и не настаивала: не хочет и ладно. Что было, то прошло.

Ан нет, не прошло. Стоило раздаться одному треклятому телефонному звонку — и вот, на тебе! — засуетился мужик, забегал, выбил внеплановый отпуск в больнице, отменил лекции в университете, все бросил… хотя, что там бросать-то? — вся жизнь на мази, размерена и спокойна… а вот не важно: было бы что бросить — бросил бы, это уж точно! И теперь эта, остававшаяся доселе неизвестной часть мужниной души пугала Нурит своей неожиданной силой — будто призрак давно похороненного, забытого прошлого вдруг выбрался из могилы и нагло расселся в гостиной, заняв ее всю.

Она попробовала было протестовать, запрещать, спорить, дуться, испробовав один за другим все известные ей методы воздействия, ранее безотказные, но оказавшиеся совершенно бесполезными против этой новой особенной вениной задумчивости, этого нового затуманенного вениного взгляда, обращенного невесть в какие дали, невесть — для нее, Нурит, когда-то самонадеянно позабывшей главное женское правило: завоевывать пространство мужской свободы целиком, повсюду размещая свои гарнизоны и не оставляя в тылу ни одного чреватого дальнейшими сюрпризами уголка. А коли оставила, по глупости да по небрежению — пеняй на себя. Этот новый, незнакомый ей Веня слушал и не слышал, отказывался обижаться на слова, еще недавно выводившие его из себя, ласково кивал и делал по-своему. А когда Нурит, сдавшись, попробовала увязаться за ним, робко намекнув на то, что и она была бы не прочь увидеть, наконец, его родной город, Веня твердо отказал: «В другой раз, дорогая, в другой раз…» и снова не помогли ни обиды, ни уговоры.

Она наотрез отказалась распрощаться с ним наспех, у входа в терминал, как делала это обычно, провожая в краткую отлучку на какую-нибудь конференцию… впрочем, часто они ездили вместе и на конференции, и не потому, что она навязывалась — просто им всегда было хорошо вместе — лучше, чем порознь, причем не притворно, а вправду, она чувствовала. Решение — присоединяться к поездке или нет — всегда принадлежало ей, а не ему… иногда лететь не хотелось или не складывалось с делами, и тогда Нурит отвозила Веню в аэропорт, высаживала у терминальных ворот, торопливо чмокала в щеку и тут же отваливала, чтобы не схлопотать штраф за остановку в недозволенном месте. Но на этот раз она сразу зарулила на стоянку, долго и безуспешно искала место поближе, а потом вдруг плюнула и укатила в самый дальний конец. Веня благоразумно молчал, оставив при себе возможные замечания. Пока шли со стоянки, Нурит вдруг расплакалась.

— Что-то ты совсем загрустила, Барсучиха, — обеспокоенно сказал Веня, останавливаясь.

«Ага, дошло наконец… — подумала она, утыкаясь лбом в его плечо. — Может, передумает, не поедет?»

— Ты меня, как на войну провожаешь, ей-Богу.

Проводы и впрямь все больше и больше напоминали ему давно прошедшие времена, когда Веня еще числился действующим военврачом одного не слишком известного широкой публике подразделения. Обнявшись, они миновали охранника и оказались в кондиционированном пространстве терминала.

— Ой, Нурит, смотри-ка… смотри… — ее детское поведение просто вынудило Веню прибегнуть к испытанному родительскому средству: переключению внимания закапризничавшего ребенка. — Похоже, у меня будут необычные попутчики.

По залу разъезжали инвалиды в колясках. Особенно много их собралось у стойки регистрации полета на Санкт-Петербург, того же самого, что и у Вени. Судя по рисунку на форменных свитерах, это была инвалидная баскетбольная команда и даже не одна, а две или три.

— Эй, доктор Бени! Доктор Бени!

Веня обернулся на голос: ему приветливо улыбался наголо обритый инвалид с густыми черными бровями.

— Не узнаешь? Это ж я, Дуди Регев. Ты меня еще оперировал, прямо на берегу. Неужели не помнишь? Ливан, девяносто третий год… ну? — он похлопал по культе обрезанной по колено ноги.

— Дуди? — неуверенно переспросил Веня. — Конечно, помню. Тебя бритого и не узнать, братишка. Слушай, а что это за…

— Чемпионат! — радостно сообщил чернобровый. — Международный турнир по баскетболу в колясках. В Сан… э-э-э… как его… в Сан-Питсбурге. Вот, едем. А ты — тоже туда? С женой? Говорят, край земли, ничего интересного…

— Регев! Регев! — кто-то настойчиво и сердито звал инвалида от стойки.

— Иду, иду, сейчас!.. — Регев лихо развернул коляску и махнул рукой. — Ладно, в самолете увидимся!

— Вот видишь, — сказал Веня жене. — Будет кому там за мной присмотреть.

Нурит кивнула. Странным образом ей действительно стало легче, как будто эта крикливая команда «своих» разбавила пугающую венину неизвестность и тем самым сделала ее более приемлемой.

— Ладно уж, езжай… — она поцеловала его в уголок губ. — Только не возвращайся чужим. И звони каждый день. Обещаешь?

В самолете инвалиды затеяли петь хором. Русские стюардессы округляли глаза и улыбались: многие мелодии казались им знакомыми, хоть подпевай. Веня сидел у окна, смотрел на море далеко внизу, на острова, на пенистый след судов и переживал странное чувство, будто летит не на самолете, а само-летом, то есть, самостоятельно, отдельно и вне всякой связи с тяжелой механической шумной машиной, в которой сидит… нет, не сидит, а летит, широко раскинув руки и рассекая лбом облака и прохладные воздушные струи. Впервые он почувствовал что-то похожее еще месяц назад, на земле, через несколько минут после того, как положил телефонную трубку, еще не дав Вадьке окончательного ответа, но уже зная его, уже приняв решение, казавшееся неминуемым и единственным на следующую секунду после принятия — настолько, что любые сомнения выглядели нелепыми и надуманными. Он положил трубку, и Нурит спросила из кухни: «Кто это, Бен?» — так она называла его всю жизнь: «Бен» — не «Бени», не «Биньямин», не «Веня», а «Бен», будто была ему матерью, а не женой — что ж, возможно, в этом имелся некий смысл, описывающий их отношения, в которых все и всегда решала она — и он удивленно ответил: «Я еду в Питер…» Она переспросила: «Что?..» он еще более удивленно повторил, потом расслышал свой ответ и вот тут-то впервые и ощутил этот необыкновенный подъем, даже восторг, даже чувство полета, и с тех пор только и делал, что вслушивался в себя, проверяя чуть ли не каждый час: тут ли?.. со мной ли?.. боясь, что исчезнет, померкнет, сгинет, испугавшись неведомо чего, так же неожиданно, как возникло.