Дмитрий Бавильский - Едоки картофеля

Роман

Дмитрий Бавильский – поэт, прозаик, критик. Родился в 1969 г. в

Челябинске. Окончил аспирантуру при ЧелГУ по специальности

"зарубежная литература". Член союза российских писателей и литературного фонда России. Действительный член академии современной российской словесности. Помощник художественного руководителя

Челябинского театра драмы по литературной части. Роман "Едоки картофеля" является частью романной трилогии "Знаки препинания".

Не следует искать в романе прототипов и совпадений. Все обстоятельства и персонажи, а также основное место действия (город

Чердачинск) являются вымышленными и не несут никаких намёков на реальных лиц.

() – главы для необязательного чтения.

Нине и Вове с любовью

Так, как там

Все началось с выставки картин Ван Гога. Точно в город вирус запустили, поставив его с ног на голову.

Чердачинский художественный музей имени Виктора Новичкова, пропахший мастикой и рассохшимся паркетом, жил своей тихой, провинциальной жизнью, устраивая выставки, выпуская к ним буклеты, которые не расходились и стопочками потом долго лежали на служебной лестнице, пожелтевшей от хронической скуки и безденежья.

Не подумайте, что жизнь тут складывалась совсем уж чахлая да занудная. Со стороны, напротив, казалось: чердачинские коллекции переживают ренессанс, так оно, собственно говоря, и было. Особенно после того, как один безумный миллионер по фамилии Новичков вдруг взял и построил на собственные деньги гигантский музейный комплекс – современный, стильный, из стекла и бетона – "так, как там", у них, на Западе.

Да-да, пригласил модного архитектора, закупил оборудование, внес деньги на содержание комплекса вплоть до 2050 года. Миллионер этот, правда, вскоре застрелился, то ли от несчастной любви, то ли из-за подлости компаньонов, однако дело его продолжало жить, громоздиться на берегах мертвой реки.

Разумеется, музейщикам завидовали. Когда появилась возможность выставить все запасники, оказалось, что Чердачинск обладает одной из лучших в стране коллекций русского искусства начала века.

Малевич-Кандинский, Ларионов-Гончарова, буквально все, вплоть до какого-нибудь Клюна, Матюшина или Клима Редько. Филонов. Фешин. Фальк.

Засуетились, заездили иностранцы. Из Лос-Анджелеса даже приезжал главный специалист по русскому авангарду, ходил, причмокивая, перед облезлыми гуашами, фотографировал на особую камеру, смотрел обратную сторону (ему позволили), уточнял провенанс.

Директор музея Нонна Ворошнина, узнав реальную стоимость коллекции, потребовала у губернатора дополнительные ставки для охраны произведений искусства – отныне в каждом зале обязательно сидел смотритель.

Точно в Эрмитаже каком-нибудь. Или Лувре.

Так Лидия Альбертовна оказалась в работниках культуры.

Работа, казалось бы, не пыльная, но непреднамеренно утомительная.

Без творческого подхода в ней не обойдешься, не выплывешь.

Ну, подумайте в самом деле, сколько сил нужно потратить, чтобы просидеть весь день в замкнутом и пустынном помещении среди предметов непонятного назначения. Немых и бездонных. Картины – это, разумеется, хорошо, даже здорово, но есть ли от них реальная польза?

Для думающих подобным образом путь в музейные смотрители заказан. В тихих и оттого пыльных залах способны выжить только люди, изначально преданные искусству. Созданные для него.

Иначе пребывание здесь кажется бессмысленным, усугубляя и без того серьезные пороки, заложенные несовершенством системы воспитания, восприятия и т.д.

Вообще-то раньше Лидия Альбертовна (возраст неопределенный, где-то под 50, волосы светлые, затянутые в тугой узел, в волосах не то паутинка, сорвавшаяся со стеллажа с монографиями, то ли неожиданная седина, родинка на лбу, худая, подтянутая, скромно и аккуратно одетая; доверчивый взгляд) работала в музее библиотекарем. В ее распоряжение выделили узкую, длинную комнату, заставленную книгами и альбомами про художества разных эпох.

Книг этих Лидия Альбертовна не читала, она все время вязала свитера и кофты для своих родственников, мужа – композитора-народника и сына

Темы. Потому что денег всегда не хватало и приходилось постоянно изобретать многочисленные способы спасения семейного бюджета.

Вязание, консервирование, секонд хенд…

Однажды схватила в задумчивости тяжелый альбом и порезалась о лощеные края страниц. Ранка долго не заживала: сырость. Гноилась.

Отбила, короче, интерес. Сидела и вязала, глядя в единственное окно, превратившееся из-за пыли и побоев природной стихии в графический рембрандтовский лист. Тусклый и лаконичный.

Прямоугольник вытянутого вверх окна выходил на черную речку, на мост через нее, на гранитные берега и дерево, голое даже в разгар знойного лета. Бодреник, что ли? Божедрево, сказали ей. Однажды

Лидия Альбертовна даже заинтересовалась: живо ли оно, дерево, – сходила вниз, посмотрела-потрогала, ощутив приятную женскому телу упругость. Решила: мужичок. И вернулась вязать.

Несмотря на то, что окно и вид из окна практически сливались с отсыревшей штукатуркой, казалось незаметным, в жизни Лидии

Альбертовны, точнее, в жизни ее подсознания, оно занимало место важное и особенное. Подолгу, безучастно, смотрела она туда, где река и редкие люди, и еще более редкие птицы, и провода, несущие городу напряжение.

Там, за окном, все время висело одно и то же время года, черно-пегое штрихованное отсутствие – погоды, природы, нормальных условий, пригодных для человеческой жизни.

О чем-то она, вероятно, думала значительном или не очень. И уже не вязала, но, сложив руки на манер Моны Лизы, застывала, "а ты другое дерево", казалось: навсегда.

Сколько себя помнила, Лидия Альбертовна сидела в этом закутке. Вот ведь объяснил бы кто про связь между человеком и местом, которое он в жизни занимает. Неужели кто-то осознанно, с детства готовит себя в проктологи или, скажем, ассенизаторы. Но жизнь складывается так, что все мы рано или поздно кем-нибудь да становимся, присваиваем некое пространство.

Непонятно только, что первично. Мы ли это выбираем места прозябания, или сами места, обладая сокрытыми силами, втягивают нас внутрь собственного поля.

Но потом ставку эту сократили, надобность в библиотекарше отпала.

Чужие к ней все равно не ходили, а свои книг не читали, только иногда, очень редко, заходили отстучать на печатной машинке, не пробивающей букву "ю", доклады для очередной научно-практической конференции.

Лидия Альбертовна пересела в зрительскую часть, там, где картины.

Окно в просторной, светлой зале занавесили парусом заштопанной шторы, смотреть оказалось не на что. Посетителей в музее всегда мало, а те, кто приходил казались неинтересными, бесцветными совершенно, точно, ну, да, да, недорисованными до конца.

Они быстро терялись в запутанных лабиринтах экспозиции, навсегда исчезая в соседних залах. Обычно народ бежал смотреть революционный авангард, который разместили в стильном пристрое: длинной одноэтажной галерее, образовывающей на берегу замкнутый внутренний дворик со скульптурами, а еще дурацким фонтаном, на нем перед самым самоубийством настоял главный чердачинский меценат.

Публика наша доверчива и на слово верит узким специалистам – шум про уникальную коллекцию прошел по стране, отложился в сознании горожан и гостей города склеротическими бляшками, став главной достопримечательностью во всем прочем чудовищно промышленного центра.

Поэтому главная работа всегда кипела там, – в узких и неудобных залах искусства ХХ века, о котором Лидия Альбертовна лишь слышала, но до сей поры не видела. А когда в самом деле ей на Филонова смотреть? После долгого рабочего дня, что ли?

Сидела она в основном (старом) здании, трехэтажном корпусе стиля модерн, на втором, что ли, этаже, в зале 15-бис. Где малые голландцы, классическое и во всех отношениях спокойное искусство.

Особой репутацией пользовался зал без привычной уже, казалось бы, цифры. И хотя называли его "вангоговским кабинетом", висела там только одна маленькая картиночка известного художника – подготовительный этюд к картине "Едоки картофеля": темная, мутная клякса, жирные линии, закрученные углем в осыпающуюся спираль, подобия лиц, глаз и носов, ничего толком не разберешь.