Ознакомительная версия.
Учительница музыки, вдохновенная и строгая старуха, жила в огромной коммунальной квартире на Чистых Прудах. Если закрыть глаза, можно и сейчас вспомнить до мельчайших подробностей – что стояло в этой тесной, как пенал, комнатке, и в который раз подивиться – каким чудом вполз и стал боком к окну старый «Блютнер». На стене висели четыре тарелки саксонского фарфора: на одной – кавалер в коротких лиловых штанах знакомился с дамой, в глубоком поклоне отставив икрастую ногу с бантом, на второй – они гуляли под ручку среди двух зеленых кустов, на третьей – откровенно миловались, на четвертой – женились.
Старый «Блютнер» в пустой послеполуденной квартире звучал властно и гулко…
– Менуэт надо играть – так! – говорила учительница и указывала пальцем на третье блюдо, где, прикрыв веером длинную шею и половину щеки, дама пальчиком грозила галантному кавалеру…
Уроки музыки продолжались все детство, до самого девятого класса, пока мама не решила, что пора приналечь на математику, оставив музыку «для души».
В девятом классе их школу слили с другой, математической, в классе появилось несколько новых мальчиков, и в одного из них она влюбилась до беспамятства. Это был блестяще одаренный мальчик: он прекрасно учился, писал стихи, рисовал… И внешне удивительно соответствовал всем своим дарованиям: рослый, тонкий в кости, с волнистыми светлыми волосами, с сильным худощавым лицом – такими она представляла себе ангелов. И даже очки ему шли, и даже имя его – Кирилл – казалось ей благородно-лаконичным, мужественным, летящим. Но главное, голос – светлого счастливого тембра – ввергал ее в экстаз, сродни молитвенному. Голос был чистой радостью…
Стоило ему оказаться поблизости, с ней происходило нечто вроде припадка: горло сжималось в спазме, в висках стучали молотки, колени подгибались, по спине бежали мурашки…
Он ее не замечал… Дружил с двумя мальчиками из бывшей своей школы и с ее подругой Фирой – активной девочкой, какие всегда становятся старостами класса, комсоргами, председателями школьных комитетов.
– А знаешь, это даже хорошо, что он ни о чем не подозревает! – уверяла ее Фира, – Не так унизительно для тебя…
Целый год она ждала, что случится что-нибудь – например, в один прекрасный день она спокойно подойдет к нему и что-то спросит, легко и остроумно, как она может, или, наоборот, – он вдруг увидит, заметит ее, восхитится ею… Но время шло, и ничего не менялось – каждый раз, когда он проходил мимо или случайно обращался к ней, она немела, теряла самообладание, в висках бухали молотки, колени подгибались…
В десятом, последнем классе он перешел в другую школу. Она проболела от горя недели три, потом несколько месяцев жила как в погребе, задыхаясь без его голоса; наконец стала выздоравливать от этой запойной любви и в конце концов выжила, обошлось…
Время от времени Фира, которая продолжала дружить с Кириллом и встречалась с ним в каких-то компаниях, приносила новости: он с блеском сдал экзамены в медицинский, он опубликовал в «Смене» три стихотворения, он – капитан команды КВН Первого медицинского… Он закончил аспирантуру… Он женился…
Через несколько лет, когда все они уже переженились, Фира пригласила ее с мужем на день рождения, обронив мельком: «Приходи, между прочим, и Кирилл будет».
Она пришла. И она увидела его. Это был умный, яркий мужчина с начальственным баритоном, уже добившийся немалого в своей профессии. И он был абсолютно ей безразличен, потому что ничего общего не имел с тем удивительным мальчиком, при звуке голоса которого она цепенела и глохла.
Когда все выпили и завязался разговор, она стала что-то рассказывать, одну из своих забавных историй, – она всегда была артистичной, остроумной рассказчицей и умела подмечать и отшлифовывать те блестки, которые рассыпаны по нашим будничным жизням. И на другом конце стола он вдруг умолк, обернулся в ее сторону, потом заулыбался, расхохотался, удивился и уже весь вечер ходил за ней из комнаты в комнату, а она с удовлетворением взрослой молодой женщины чувствовала эту натянутую струну между ними. И была спокойна, спокойна и уверена в своем обаянии.
На другой день позвонила Фира, сказала: – Слушай, какой успех ты имела вчера у сильной половины! Мне Кирилл говорит: «Как преобразилась Нона! Умна, интересна… А хороша!» – а я ему: «Да она всегда такой была, ты просто не замечал!»
И прошло еще несколько лет. В середине семидесятых он эмигрировал с семьей в Америку и там поначалу приживался и пробивался тяжело, экзамены сдавал, ассистировал какому-то профессору, – он, кто уже блестяще проводил сложнейшие операции, к кому в Москве добивались попасть на прием! – он подавал инструменты и отвечал: «Да, сэр… нет, сэр…» Но и такое превозмог этот сильный талантливый человек, встал на ноги, преуспел, даже разбогател… Изредка на перекладных довозились полузаглохшие приветы… И Фира рассказывала какие-то невероятные вещи: Кирилл приобрел под Нью-Йорком огромный дом – для русских писателей, нечто вроде дома творчества, – чтобы тем было где работать… У Кирилла несколько клиник… Он учредил стипендию для молодых поэтов…
Потом жизнь совсем завертелась, закрутилась, рухнула империя, вышла замуж дочка, с огромными трудами построили дачу, купили наконец машину…
Однажды позвонил бывший соученик, сказал: – Слушай, приехал Кирилл, помнишь его?.. Издал книжку своих стихов, и ребята организовали ему вечер в Музее Маяковского. Хочешь прийти?
Она пошла. Перед самым входом в музей увидела подъехавшее такси, из которого вышел высокий, грузный, не по-здешнему загорелый человек в светлом плаще.
Она приблизилась, окликнула его:
– Кирилл! Он остановился, вопросительно глядя.
– Я – Нона… Ахнул, раскинул руки, бросился обнимать:
– Нонка, как я рад, как я рад!.. Она сказала:
– Ну, не буду тебе мешать, тебе ведь надо сосредоточиться перед выступлением… После поговорим…
– Погоди, погоди!.. Что – после! Расскажи – как тут все? Я что-то не могу до Фирки дозвониться, она что – переехала?
– Кирилл, – сказала она, – Фира умерла полгода назад…
Он зажмурился, скривился… тихо спросил:
– А Володька Шкурников?
– Два месяца как умер от инсульта… Видишь, я не хотела так сразу, но ты спросил, и я не смогла…
– Ничего, – проговорил он, как-то осунувшись, – ничего… Что ж тут поделаешь!
…И свое выступление начал с того, что узнал сейчас о кончине школьных друзей, памяти которых и хотел бы посвятить этот вечер. Потом долго читал стихи, хорошие стихи – Нона сначала побаивалась, что будет неловко, если не понравится, но ей понравились многие стихи, а она была из ценителей и всю жизнь следила за новыми именами… Понравилось даже, как он читает – монотонным голосом, что называется, безыскусно…
Дня через два, перед самым его отъездом, они встретились. Он звал ее обедать в модный ресторан, но она сказала:
– Да брось, какой там ресторан! Приходи ко мне, посидим, поговорим…
И он пришел, принес дорогое вино и цветы, они долго сидели в гостиной, вспоминали, вспоминали… Словно проучились не один год, а с первого и до последнего класса… Очевидно, тот девятый класс, те пятнадцатилетние ломкие их голоса звучали в памяти каждого яснее, чем остальные звуки…
И вдруг, перебив саму себя на какой-то забавной истории, она стала рассказывать ему, как страшно и горестно его любила, как слабела при виде него, как горло сжимал спазм, стучали в висках молотки и подсекались ноги…
Он схватился за голову, простонал:
– Боже мой! Почему, почему ты не призналась! Почему ты молчала?! Ведь все могло быть иначе!
Она засмеялась, сказала:
– Пойдем на кухню, я сварю кофе… Потрясающий рецепт, знаешь, от одного бармена из Салоник, там вся штука, чтобы пенка дважды подходила…
Недели через две поздним вечером она возвращалась домой в метро. На одной из станций в вагон ввалилась компания подростков лет по пятнадцати. Она стояла к ним спиною и видела только смутные отражения в темном окне.
Судя по всему, они возвращались с вечеринки и шумно обсуждали удавшийся вечер… Голос одного из них вдруг полоснул по сердцу, круто развернул ее к группке юнцов. Она оглянулась.
Один из мальчиков поразительно напоминал Кирилла – то же сильное худощавое лицо в очках, тонкость в кости… Но главное – голос, теплый мальчишеский голос… Это было удивительное, редкое сходство!
И – горло ее сжалось, в висках заколотился пульс, колени ослабели…
Она вышла на остановку раньше и долго шла с колотящимся сердцем по Чистым Прудам – по темным родным переулкам, в которых давно не гуляла…
Постояла и у знакомого подъезда в старом доме, где учительница музыки когда-то протягивала руку к галантной любви на фарфоровом блюде и говорила ей строго:
– Менуэт надо играть – так!
Ознакомительная версия.
