Я хотел написать роман в декорациях традиционной повседневной жизни Феса, поскольку это был средневековый город, функционирующий в двадцатом веке. Начни я хоть годом раньше, это была бы совершенно другая книга. Я собирался описать Фес, каким он был в момент, когда я писал, но, едва я взялся за роман, начали происходить события, игнорировать которые было невозможно. Вскоре я понял, что придется писать не о традиционной жизни в Фесе, а о ее распаде.
Почти два десятилетия я ждал конца французского правления в Марокко. Я бесхитростно воображал, что после обретения независимости воскреснет старый уклад и страна в значительной степени вернется к тому, что было до появления французов. Отвращение, которое массы испытывали ко всему европейскому, казалось, гарантировало подобный исход. Но мне не приходило в голову, что Марокко, в первую очередь, оставалось средневековым государством потому, что сами французы, а вовсе не марокканцы, хотели этого.
Националисты не были заинтересованы в избавлении Марокко от всех признаков европейской цивилизации и восстановлении доколониальных порядков; напротив, они собирались сделать страну более «европейской», чем это удалось французам. Когда Франция больше не смогла вести машину государства, она покинула ее, не выключив мотор. Марокканцы сели в нее и поехали в прежнем направлении, только с еще большей скоростью.
Я запутался в противоречиях, не в состоянии принять какую-либо точку зрения. Предмет моего описания распадался у меня на глазах с каждым часом, и мне оставалось описывать процесс безжалостного передела.
Беллетристике следует неизменно чураться политических умозаключений. Даже когда я понял, что моя книга следует направлению, которое несомненно приведет ее в область, где невозможно не затронуть политику, я все равно воображал, что с определенной сноровкой смогу избежать контакта. Но в ситуациях, где все находятся под великим эмоциональным давлением, равнодушие немыслимо; в такие времена любые точки зрения истолковываются как политические, Быть аполитичным — все равно, что занять политическую позицию, но ту, которая никому не угождает.
Таким образом, нравится мне это или нет, закончив роман, я понял, что написал «политическую» книгу, которая не одобряет нравы и французов, и марокканцев. Намного позже Аллаль Эль-Фасси[1], «отец марокканского национализма», прочитал ее и одобрил. Даже с таким запозданием, это было приятно.
В каждом романе, вероятно, заложен его собственный рабочий режим. «Под покровом небес» и «Пусть падет» я писал во время путешествий, когда было настроение и подходящая обстановка. «Дом паука», напротив, изначально требовал жесткого расписания. Я начал писать его в Танжере летом 1954-го года, заводя будильник на 6 утра каждый день. В среднем, мне удавалось написать две страницы в день. С приходом зимы я отправился в Шри-Ланку. Там я следовал тому же ритуалу; в 6 утра мне приносили чай, и я садился за работу, по-прежнему соблюдая свою квоту — две страницы в день. К середине марта, несмотря на мои поездки в отдаленные храмы и ночные наблюдения за демоническими плясками, книга была написана и отправлена из Велигамы в издательство «Рэндом Хаус».
Это не автобиографическая и не документальная история, и не roman a clef[2]. Только декорации соответствуют действительности, все прочее — вымысел. В центре действия — старый отель Палэ-Жамай, до реконструкции. Я назвал его «Меринид-Палас», потому что по дороге к нему нужно миновать гробницы королей из династии Меринидов[3]. Теперь действительно есть «Отель-де-Меринид»: он построен в 60-х на скале у гробниц.
Город никуда не делся. Это уже не интеллектуальный и культурный центр Северной Африки: просто еще один город, погрязший в неразрешимых проблемах Третьего мира. Не все опустошения, причиненные нашим безжалостным веком, осязаемы. Неуловимые формы разрушения, затрагивающие лишь человеческий дух, внушают больший ужас.
Пал Боулз, декабрь 1981
Те, которые взяли себе помимо Аллаха помощников, подобны пауку, который устроил себе дом, а ведь слабейший из домов, конечно, дом паука, если бы они знали!
Коран
Стенхэм покинул дом Си Джафара около полуночи. «Я вполне могу добраться и сам», — притворной улыбкой он постарался смягчить смысл своего отказа, опасаясь, что он прозвучит не в меру раздраженно и резко, хотя, посылая с ним провожатого, Си Джафар, в конце концов, всего лишь исполнял обязанности хозяина.
«Нет-нет, я действительно доберусь сам». Дело было в том, что Стенхэму хотелось проделать обратный путь одному, даже если в городе выключат все фонари. Ужин слишком затянулся, и он понимал, что в какой-то момент рискует свернуть не в ту сторону и заблудиться, но сопровождай его кто-нибудь из местных, долгий путь оказался бы продолжением вечера в гостиной Си Джафара.
Так или иначе, час был уже слишком поздний. Все мужчины-домочадцы собрались у двери, даже толпились на сырой улице, настаивая на том, чтобы кто-нибудь отправился сопровождать Стенхэма. Ритуал прощания всегда был длительным и церемонным — так, словно человек отправлялся на край света, а вовсе не на другой конец медины, и это доставляло Стенхэму удовольствие: он полагал, что именно такой и должна быть жизнь средневекового города. Однако раньше ему ни разу так настойчиво не навязывали спутника, который бы его опекал, и Стенхэм чувствовал, что не может найти этому объяснения.
Мужская фигура быстро двигалась перед ним в темноте. «И где они только нашли такого?» — подумал Стенхэм, вспоминая облик высокого бородатого бербера в лохматой горской одежде, которого он впервые увидел в тускло освещенном дворике Си Джафара. Потом ему припомнились беспокойные перешептывания, доносившиеся из дальнего угла гостиной часа полтора назад. Всякий раз, когда эти семейные споры вспыхивали в присутствии Стенхэма, Си Джафар прилагал максимум усилий, чтобы отвлечь его внимание, принимаясь за какую-нибудь долгую историю. Как правило, история эта начиналась довольно-таки многообещающе, глаза Си Джафара лучились улыбкой за двумя парами очков, но было очевидно, что внимание его целиком и полностью приковано к голосам, доносящимся из угла. Понемногу, по мере того как шепот стихал, паузы между словами росли, взгляд Си Джафара начинал блуждать, а застывшая на губах улыбка становилась бессмысленной. Конца истории Стенхэму так никогда и не доводилось услышать. «Ага!» — вдруг торжествующе восклицал рассказчик без малейшего на то повода. После чего, хлопнув в ладоши, просил подать нюхательного табаку, оранжада или сандаловых щепок для жаровни, еще больше лучась довольством, а иногда даже озорно хлопал Стенхэма по колену. Подобная комедия разыгралась сегодня вечером около половины одиннадцатого. Мысленно возвращаясь к этому эпизоду, Стенхэм решил, что на сей раз причиной послужило внезапное решение послать вместе с ним человека, который мог бы проводить его до гостиницы. Теперь он вспомнил, что сразу же после того, как споры утихли, старший сын Си Джафара, Абдельтиф, исчез куда-то примерно на полчаса; скорее всего, именно он и нанял провожатого.
Человек сидел на корточках у темного входа во дворик, когда они выходили. Стенхэм смутился, так как знал, что Си Джафар отнюдь не богат, и, хотя такая скромная услуга не могла стоить чересчур дорого, так или иначе за нее пришлось заплатить, и Си Джафар не оставил сомнений:
— Ничего не давайте этому человеку, — сказал он по-французски. — Я уже обо всем позаботился.
— Но я могу добраться и сам, — вновь запротестовал Стенхэм. — Я знаю дорогу. Вспомните, сколько раз я возвращался один.
— Нет-нет, что вы, — вдруг вполголоса принялись уговаривать его четыре сына Си Джафара, его двоюродный брат и зять, сам же старик ласково погладил Стенхэма по руке.
— Так лучше, — сказал он и с забавной церемонностью поклонился. Возражать было бесполезно. Мужчина не отпустит его до самой гостиницы, а там препоручит заботам портье, после чего растворится в ночи, вернется в темноту, из которой возник, и Стенхэм никогда его больше не увидит.
На улицах не было ни души. Стенхэм подумал, что можно было бы пройти и более людными местами, но его спутник очевидно предпочитал пустынные улицы. Стенхэм вытащил маленький фонарик-движок и стал нажимать на ручку, направляя тусклый луч под ноги провожатому. Жужжание фонарика, похожее на стрекот насекомого, заставило проводника обернуться и удивленно взглянуть на Стенхэма.
— Свет, — сказал Стенхэм.
— Слишком шумит, — недовольно проворчал проводник.
Стенхэм улыбнулся и сунул фонарик обратно в карман.
