Пусть они думают что хотят, но я не собирался топиться. Я намеревался плыть до тех пор, пока не пойду ко дну, а это совсем не одно и то же.
Джозеф Конрад
Первый настоящий писатель, с которым свела меня жизнь, подписывал все свои произведения именем Август Ван Зорн. Он жил в отеле «Макклиланд», принадлежавшем моей бабушке. Его комната находилась в маленькой башне в левом крыле отеля. Август Ван Зорн преподавал английскую литературу в местном колледже Коксли, расположенном на противоположном берегу небольшой речушки Пенсильвания, которая делила наш город на две части. Его настоящее имя было Альберт Ветч, а занимался он, если мне не изменяет память, творчеством Уильяма Блейка; я помню висевшую в его комнате копию с гравюры поэта «Былые дни»; заботливо вставленная в рамочку картинка, укрепленная над старой деревянной вешалкой с разболтанными крючками и щербатой полкой для шляп, некогда принадлежавшей моему отцу, ярким пятном выделялась на выцветших обоях комнаты нашего постояльца.
Жена мистера Ветча уже несколько лет лежала в больнице, она так и не смогла оправиться после смерти сыновей: близнецам было лет по двенадцать, когда случилось несчастье — на заднем дворе их дома взорвался газовый баллон. Мне всегда казалось, что мистер Ветч начал писать отчасти для того, чтобы содержать ее в хорошей лечебнице, которая находилась на живописном берегу озера Эри. Он работал в жанре мистического триллера, из-под его пера выходили сотни леденящих душу историй, многие из рассказов появлялись в таких популярных в то время журналах, как «Таинственные истории», «Чудеса и загадки», «Черная комната» и других подобных изданиях.
Рассказы мистера Ветча были написаны в духе готических новелл Лавкрафта и проникнуты духом мрачного Средневековья. Их действие разворачивалось в маленьких городках Пенсильвании, жители которых имели несчастье поселиться в местах, облюбованных злобными пришельцами, или на останках языческих капищ, где некогда ирокезы совершали свои кровавые жертвоприношения. Однако несомненным достоинством его произведений была внешне бесстрастная манера повествования, сочетающаяся с тонкой иронией и причудливым, порой несколько витиеватым стилем, отголоски которого я впоследствии уловил в прозе Джона Колье. Обычно мистер Ветч творил по ночам. Непременными атрибутами его работы были перьевая ручка с черными чернилами, деревянное кресло-качалка и клетчатый плед, которым он оборачивал колени, а также бутылка бурбона, всегда стоявшая перед ним на столе. Если работа над очередным шедевром шла удачно, скрип его качалки был слышен во всех уголках спящего отеля. Бешено раскачиваясь взад-вперед, он твердой рукой вел своих героев к ужасному и неизбежному финалу, который является наказанием за неосторожное вторжение в потусторонний мир, населенный существами, имена которых не принято произносить вслух.
Однако после окончания Второй мировой войны спрос на дешевые ужастики постепенно упал, и слегка помятые за время долгого пути белые глянцевые конверты, на которых красовались потрясающие воображение адреса знаменитых нью-йоркских изданий, уже не столь часто появлялись на подносе для корреспонденции, стоявшем на пианино в гостиной моей бабушки; если быть точным, они совсем перестали приходить. Август Ван Зорн пробовал приспособиться к изменившейся ситуации и новым литературным веяниям. Он перенес действие своих историй с мрачных городских улиц в пригороды, добавил к сельскому колориту изрядную долю юмора и долгое время пытался, впрочем совершенно безуспешно, пристроить эти безжизненные произведения в «Сэтэдэй Ивнинг Пост». А затем — к тому моменту мне уже исполнилось четырнадцать, и я был достаточно взрослым, чтобы по достоинству оценить литературный талант нашего постояльца, доброжелательного, тихого и мягкого человека, не обделенного вкусом и потому испытывающего стойкое отвращение к собственным творениям, жившего со мной и бабушкой под одной крышей в течение последних двенадцати лет, — в одно дождливое воскресное утро Хонория Ветч бросилась в быструю речку неподалеку от лечебницы, ту самую речку, которая протекала и через наш город, чтобы в конце своего пути соединиться с желтоватыми водами Аллегейни. Ее тело так и не нашли. В следующее воскресенье, когда мы вернулись из церкви, бабушка послала меня наверх, отнести мистеру Ветчу поднос с завтраком. Обычно она делала это сама, считая, что ни мне, ни ему нельзя доверять: мы непременно затеем пустые разговоры и только бездарно потратим драгоценное время; но в тот день бабушка была сердита на нашего постояльца: утром он отказался идти в церковь, хотя было совершенно очевидно, что других, более важных дел у него нет. Итак, бабушка приготовила пару сандвичей с цыпленком и, водрузив угощение на поднос вместе с большим спелым персиком и томиком Библии, отправила меня в комнату постояльца, где я, вскарабкавшись по ступеням, и нашел его с маленькой круглой дырочкой в левом виске, медленно покачивающимся взад-вперед в своем скрипучем кресле-качалке. В отличие от моего отца, который, как я подозреваю, уходя в мир иной, устроил страшный беспорядок, Альберт Ветч, несмотря на любовь к кровавым сюжетам, удалился тихо и мирно, пролив лишь самый минимум крови.
Я утверждаю, что Альберт Ветч был первым настоящим писателем, которого я знал, не только потому, что ему довольно долгое время удавалось пристраивать свои произведения в разные газеты и журналы, но и потому, что, познакомившись с ним, я впервые увидел человека, страдающего неизлечимым недугом, который я называю синдромом полуночника; он являлся обладателем скрипучего кресла-качалки, водил тесную дружбу с бутылкой бурбона и часто, умолкнув на полуслове, устремлял в пространство невидящий взгляд — верный признак того, что даже днем он продолжал блуждать в дебрях собственной фантазии. В любом случае теперь, оглядываясь назад, я понимаю: он оказался первым писателем, каким бы писателем он ни был — настоящим или не очень, — с которым свела меня жизнь, а надо признать, что в моей жизни было немало, пожалуй даже слишком много, представителей этого странного сословия — мрачных ворчунов и злобных безумцев. Мистер Ветч стал для меня неким примером, которому я, как писатель, всегда старался следовать. Я лишь надеюсь, что он не является плодом моего воображения.
История жизни и смерти Августа Ван Зорна и множество историй, вышедших из-под пера этого человека, вновь всплыли в моей памяти в ту пятницу, когда я отправился в аэропорт встречать моего друга Терри Крабтри. Каждый раз, встречаясь с Терри, я неизбежно вспоминал странные, окутанные туманом мистики и предчувствием смерти рассказы Августа Ван Зорна, потому что когда-то нас свела его бледная тень, и наша многолетняя дружба возникла благодаря безвестности и забвению, что стали уделом человека, которого моя бабушка сравнивала со сломанным зонтиком. Двадцать лет спустя сама эта дружба превратилась в нечто, напоминающее город-призрак из рассказов Ван Зорна: шаткая, возведенная на зыбкой грани реальности конструкция с неясными очертаниями, под фундаментом которой тяжело ворочается потусторонний Ужас; липкий, как кошмарный сон, он время от времени приоткрывает янтарный глаз и пристально смотрит на нас из своего подземелья.
Три месяца назад Крабтри был приглашен в качестве почетного гостя для участия в Празднике Слова — ежегодной конференции, которую устраивает факультет английской литературы нашего колледжа (чтобы добыть для него приглашение, мне пришлось воспользоваться личным обаянием и моей дружбой с ректором), но с тех пор, несмотря на многочисленные сообщения, которыми Терри замучил мой автоответчик, мы разговаривали с ним всего один раз: кажется, это было в конце февраля, когда я, забежав домой после вечеринки у ректора, чтобы надеть новый галстук в светло-синюю полоску и отправиться вместе с женой на другую вечеринку, которую устраивал ее шеф, машинально ответил на звонок. Перед уходом я успел выкурить косячок, и поэтому мне казалось, что трубка, которую я старательно прижимал к уху, обмякла и норовила свернуться в тугой узел, словно непослушная шелковая веревка, а сам я будто бы стою в длинном тоннеле и плавно покачиваюсь в потоке свистящего ветра, растрепавшиеся волосы щекочут мне лицо, а светло-синий галстук вьется и щелкает у меня за спиной. И хотя у меня было смутное ощущение, что в голосе моего старого друга слышатся назидательно-гневные нотки, его слова, похожие на закрученные в спираль завитки древесной стружки и прозрачную рыбью чешую, просто проносились мимо меня, а я махал им вслед, глядя, как они исчезали в жерле тоннеля. Сегодня, отправляясь в аэропорт, я с нетерпением ждал новой встречи с Терри, за все годы нашей дружбы такое случалось крайне редко; мысль о предстоящем свидании волновала меня и вселяла ужас.
