Аарон Аппельфельд - Катерина

Эта книга — рассказ о том, что неотделимо от меня, как бывают неотделимы только самые глубинные ощущения и воспоминания, рассказ о том, что хорошо знакомо мне с самого раннего детства, что я прочувствовал, к чему привязался,

Я родился на Украине, в Черновцах. Там меня, девятилетнего, застала война. Там погибла моя мать. Оттуда меня с отцом отправили в концлагерь — вскоре нас разлучили, и больше я никогда отца не видел. Мне удалось бежать, и начались мои скитания по Украине.

Чтобы не умереть с голоду, я работал поденно у крестьянок — кому дрова наколешь и сложишь, кому воду принесешь, кому за скотиной присмотришь. А случалось, и просто бродил по дорогам, по затерянным в глухомани селам, пристав к ватаге бездомных босяков, не гнушавшихся ни воровством, ни попрошайничеством. Светлые волосы и голубые глаза помогали мне сойти за украинского паренька — не знаю, подозревал ли кто-нибудь, что я — еврей, во всяком случае, никто меня не выдал.

Украина выжжена в моей памяти и в моем сердце. Но, пожалуй, даже чаще, чем к этим, полным недетского горя и смертельной опасности, годам скитаний, душа моя обращается к иным воспоминаниям: родительский дом в Черновцах и женщина-украинка, моя няня. Нет, это не была какая-то одна-единственная женщина, чье имя я мог бы сегодня назвать. За время моего детства их сменилось несколько, ко все они были одинаково исполнены добра, заботы и тепла. Ко всем к ним я был одинаково привязан, и лица их, голоса, поступки, судьбы слились для меня в единый образ, имя которому в моей книге — Катерина. Все эти женщины, которых я помню с пятилетнего возраста, приехали, как и моя героиня, в большой город из деревни, тосковали о своих родных местах и постоянно рассказывали мне о них. Очарование этих рассказов и по сей день живет в моих воспоминаниях. Благодаря этим женщинам впервые и навсегда вошла в мою жизнь и в мое сознание украинская деревня. Благодаря им вошел в мою жизнь украинский язык — я учился ему у них, так же, как они у меня — идишу. Потом, в страшные годы войны, когда я вынужден был скрывать свое еврейское происхождение, украинский язык, на котором я по-мальчишески бойко мог изъясняться, стал моим «прикрытием» — так что я вправе сказать, что это они, те женщины, спасли мне жизнь, прикрыв невидимым крылом своей материнской любви… — как спасает в моей повести Катерина сыновей Розы и Биньямина.

(Позволю себе небольшое отступление. Пятьдесят лет не слышал я украинского языка и, казалось мне, забыл его. Но вот приезжает в Иерусалим главный редактор журнала «Всесвiт», доктор наук Олег Иванович Микитенко, и мы сидим с ним и беседуем. Нам помогает переводчик Виктор Радуцкий: он говорит с Микитенко по-украински, а со мной — на иврите. И вдруг я ощущаю, что еще до того, как он успевает перевести мне то, что сказал наш гость, я уже все понимаю — украинский язык словно дремал в моей душе, погрузившись в ее глубину, он был вытеснен, но не умер).

Я не мог не написать о них — тех украинских женщинах, которых знал и любил с детства.

Так появилась «Катерина».

Не все в литературном произведении поддается рациональному объяснению, есть в нем порой и нечто безотчетное, подсознательное, о чем и сам писатель не всегда подозревает. И в «Катерине» есть вещи, для меня самого, скажем так, неожиданные. Некоторые воспринимают это произведение как притчу. Но я хотел бы подчеркнуть, что первооснова моей книги — реальность, она «произрастает» из моих детских впечатлений и ощущений.

И одно из главных, с детства сохранившихся и по сей день не забытых мною, ощущений я мог бы выразить так: не может быть, чтобы меня с ними — с этими, столь дорогими мне украинскими женщинами, с их братьями и сестрами, отцами и сыновьями, — не может быть, чтобы нас разделяла пропасть. Не может быть, чтобы навеки встала между нами глухая стена, чтобы не дано было нам испытать чувства притяжения, близости, взаимопонимания. И сегодня, прожив долгую и трудную жизнь, чудом уцелев в Катастрофе, я не утратил веры в Человека и в то, что между людьми не должна стоять стена непонимания и ненависти.

Поэтому я написал «Катерину».

И еще — я хотел услышать голос не-еврея, рассказывающего о евреях. Голос человека доброжелательного и непредвзятого, свободного от каких бы то ни было стереотипов. И я «заговорил» голосом Катерины, заговорил от ее имени, взглянул на мир ее глазами. Вот почему повесть написана от первого лица — мне хотелось не рассказать о Катерине, а выслушать ее, дать ей высказаться…

Я не собирался сделать из Катерины еврейку, не «перетягивал» ее в еврейскую веру, равно как и Катерина не проповедует христианство, которому она верна до последних своих дней. «Каждый будет жить по вере своей», — как сказано, — но с уважением и пониманием относясь к верованиям соседа.

Я хотел избежать какой бы то ни было идеализации. Катерина — прежде всего женщина, женщина из плоти и крови, обуреваемая и страстями, и пороками. Она и ее украинское окружение — отнюдь не ангелы. Но и евреи, с которыми она сталкивается, — далеки от идеала. Взять того же Сами, ставшего отцом ее ребенка, — он и выпивоха, и лентяй, и эгоист, способный принести даже самым близким людям только горе и разочарование.

Я стремился показать человека во всей полноте его чувств и проявлений. Каждый живет в своем окружении, в заданных ему рамках, но не каждому дано при этом вглядеться в жизнь того, кто рядом, — учась у него, заимствуя, обогащаясь. Катерине это дано: пристально вглядевшись в жизнь евреев, преодолев внутренний страх и предвзятость, преступив через расхожие мнения, она вдруг обнаруживает неведомые ей прежде красоту и сердечность, строгость и душевность еврейского бытия во всем многообразии его проявлений: семейных отношений, религиозных обычаев и праздников, кушаний, запахов, певучего языка, уважительного отношения к учению. И когда распахивается ее душа, она вбирает в себя то «другое», что открылось ей в чужом народе, но при этом ни в коей мере не отказывается от своего — своего языка, своих обычаев, своего происхождения, своей укорененности в родной почве. Прожила она трудную жизнь, не слишком счастливо сложились ее отношения с отцом и матерью, но, невзирая на боль, обиды, унижение, непонимание, узы, связывающие ее с отчим домом, с родной землей, неразрывны и прочны.

Я — вслед за Катериной — искал проявления человечности во взаимоотношениях между людьми, искал Человека в человеке.

Примечателен такой факт: когда в Америке и Европе вышел английский перевод «Катерины», в мой адрес прозвучала резкая критика с совершенно неожиданных для меня позиций — меня обвиняли в идеализации украинцев и излишне суровом подходе к еврейским персонажам. Образ Катерины, по мнению моих критиков, явно не соответствовал сложившемуся во многих умах стереотипу украинца — погромщика, антисемита, пособника нацистов в истреблении евреев в годы Второй мировой войны. Эта критика меня обрадовала: я убежден — мы должны уметь отказаться от предвзятости, штампов, расхожих мнений, глаза наши не должны застить предрассудки, мы должны увидеть человеческую сущность там, где прежде господствовал стереотип.

«Катерина» переведена на английский, испанский, итальянский, шведский, но переводов на славянские языки до сих пор не было. И вот моя героиня возвращается к себе на Украину, она, наконец-то, заговорит на своем родном языке, который я, стремясь познакомить читателей моей страны с Катериной, просто — скажем так — «перевел» в свое время на иврит.

Аарон Аппельфельд

Иерусалим

Меня зовут Катерина, и скоро мне исполнится восемьдесят лет. После Пасхи я вернулась в родную деревню. В маленькую отцовскую усадьбу, давно развалившуюся, от которой ничего не осталось, кроме этой лачуги, где я и живу. Единственное окно ее распахнуто настежь, открывая предо мною целый мир. Глаза мои, хоть и слабы стали, но все еще жаждут видеть. В полуденные часы, когда солнце во всей своей силе, открываются предо мной просторы, простирающиеся до самого фута, чьи воды в это время — голубая сверкающая лента.

Места эти я оставила более шестидесяти лет тому назад, точнее — прошло шестьдесят три года, Но перемен здесь немного. Растительность, эта зеленая вечность, покрывающая холмы, столь же зелена, как и прежде, и если глаза меня не обманывают — еще зеленей. Несколько деревьев, еще со времен моей далекой юности, так и стоят, шелестя листвой. И не высказать, как завораживает оно, волнообразное движение этих холмов. Все как встарь. Только не люди. Те люди исчезли, сгинули.

В ранние утренние часы мне удается раздвинуть тяжелые полотнища времени, скрывающие прожитые годы, вглядеться в прошлое пристально и спокойно — лицом к лицу, как сказано в Писании.