В кабинете стояла полная тишина, только чуть поскрипывала по бумаге авторучка, которой я делал какие-то пометки, вносил поправки и дополнения. А потом зазвонил телефон.
Я нажал кнопку громкой связи.
— Да?
— Карл.
— Кэтрин! Так ты что, все еще здесь? Я давно собирался тебя отпустить…
— Я сто лет уже, как дома, — прервала меня Кэтрин. — Я вернулась домой, потом сходила в кино, снова вернулась домой, съела пиццу, заплатила девочке, которая присматривает за ребенком, и захватила по телевизору самый хвост вечерних новостей.
Часы на письменном столе показывали 11.42. Я повернулся и посмотрел в огромное, во всю стену, окно. За окном была россыпь городских огней и низко нависшее, чуть красноватое ночное небо. И ни одной звезды.
— Я звоню, — продолжила Кэтрин, — чтобы напомнить тебе, что через двадцать пять минут метро закрывается.
Спустившись в метро, я тут же достал из портфеля пачку документов. Кончик пера вдавливал и царапал бумагу, но я упорно продолжал делать пометки. Среди кафельных стен раскатился отзвук недалекого вроде бы хохота. Я вскинул голову, но кроме меня на платформе не было ни души. И все равно этот хохот меня встревожил; хищный и злобный, он был похож на собачий лай.
Я убрал документы в портфель — когда руки заняты россыпью бумаг, чувствуешь себя как-то особенно беззащитно. Когда я защелкивал потертый латунный замок, из черного зева тоннеля подуло ветром от приближающегося поезда.
Кроме меня в вагоне был только один пассажир, вернее — пассажирка, девушка лет двадцати с небольшим; она сидела около самой дальней от меня двери и читала книгу.
За мгновение до того, как двери захлопнулись, я снова услышал хохот. Он звучал еще ближе, чем в прошлый раз, но на платформе так никого и не было — насколько я мог убедиться, до предела вывернув голову сначала налево, а потом направо, — а затем двери захлопнулись, поезд слегка дернулся и начал набирать скорость. Я взглянул на девушку. Увлеченная чтением, она ничего вокруг не видела и не слышала.
Я стал смотреть на свое отражение в противоположном окне. Оно ритмично покачивалось в такт движению поезда.
Когда поезд совсем разогнался, слева, на самом краю моего поля зрения, появилось какое-то светлое пятно. Я повернул голову и увидел сквозь заросшее грязью стекло межвагонной двери лица четырех молодых парней, втиснутые в черную раму окна.
Мгновение спустя дверь распахнулась, и в вагоне стало очень шумно; к постукиванию колес, превратившемуся в надсадный грохот, присоединился шелест сминаемого поездом воздуха, похожий на звук бесконечно долгого, непрерывного вздоха.
Вошедшие парни столпились вокруг девушки точно так же, как они толпились перед этим в окне. Они нависли над ней, держась за потолочные петли, их спины почти заслонили ее от меня.
Один из парней схватился за сумочку, зажатую у нее между коленями. В последовавшей затем схватке девушка вроде бы победила. Она взяла свою сумочку за ручку, встала и протолкалась сквозь кольцо парней. Большую часть всего этого я видел смутно, краем глаза.
Девушка прошла всю длину вагона и села напротив меня, заслонив мое отражение в противоположном окне. Помнится, я подумал тогда, что она очень смелая, скорее всего — потому что у нее в руке все еще была книга, заложенная пальцем на недочитанной странице.
— Извините, пожалуйста, — сказала она, — вы не против, если я здесь сяду?
Я покачал толовой и взглянул ей в глаза, пытаясь вселить в нее уверенность, что все будет хорошо. Мне не нужно было поворачивать голову, чтобы знать, что парни тут же за ней последуют. А что будет потом? Парни подошли, один из них снова начал вырывать у девушки сумочку; девушка не поддавалась, тогда другой парень схватил ее за запястье и начал выворачивать ей руку, чтобы она выпустила ручку сумочки; девушка закричала. Я впервые попал в такую ситуацию. Я не знал, как мне следует поступить.
Я встал. Я поднял руку. Я сказал «Эй».
В раннем детстве я упал однажды с высоких качелей и сильно ударился затылком о землю. В тоже самое время я наблюдал за происходящим со стороны, словно бы с ветки дерева, к которой были привязаны качели.
А теперь, будто зависнув между оконным стеклом и проносящейся мимо стенкой тоннеля, я увидел со стороны, как я пячусь вдоль вагона, прикрывая руками лицо и грудь, а парни дружно меня избивают. По большей части они бестолково молотили воздух, едва задевая меня по голове и плечам, и все же некоторые удары достигали цели.
Я оборонялся жалко и бестолково. Время от времени я вскидывал руки с очевидным намерением отогнать наседавших парней, но это больше походило на попытки поймать надоедливую муху. Вскоре ноги мои подломились, я упал спиной на сиденья, затем скатился на пол, и парни начали меня пинать. Паря между вагонным стеклом и стенкой тоннеля, я наблюдал, как они ногами выбивают из меня сознание.
1
Все тем же отстраненным наблюдателем я оставался вблизи своего бесчувственного тела. Это не было непрерывным наблюдением, я видел себя словно в последовательности моментальных снимков, разделенных промежутками в часы, если не дни.
На первом снимке, кратчайшем, я видел себя в машине скорой помощи. Распоротая на груди рубашка была сплошь перемазана кровью, чья-то рука прижимала к моим губам кислородную маску.
В следующий раз я лежал на кровати в помещении, бывшем, по-видимому, палатой интенсивной терапии. На мне все еще была кислородная маска, мои грудь и голова были сплошь обмотаны бинтами, трубки и провода соединяли меня с целой батареей каких-то приборов. Рядом с кроватью сидела моя секретарша Кэтрин, по ее лицу катились слезы. За ее спиной и чуть сбоку стоял врач. Он протягивал к Кэтрин руку, словно желая успокоить ее и утешить, но никак не мог преодолеть последние несколько дюймов; его пальцы зависли над ее плечом, словно в сеансе бесконтактной мануальной терапии.
На следующем изображении меня уже перевели из общей палаты в отдельную, рядом со мной сидела та самая девушка из метро. Она держала в руках букет хризантем и что-то вроде визитной карточки, ей было явно не по себе. Она почти безотрывно смотрела на цветы, лишь изредка поглядывая на мое лицо, свободное теперь от кислородной маски и бинтов, сплошь покрытое синяками и мирно спящее. Девушка просидела рядом со мной совсем недолго. Время от времени губы ее шевелились, но слов я не слышал. В конце концов она поставила цветы в вазу, положила карточку на прикроватный столик и ушла.
На последнем в этой серии изображении молодой мужчина — санитар, как я думаю, — сидел рядом с моей кроватью и что-то говорил, при этом он напряженно следил за моим лицом. Я снова не слышал ни слова, однако понимал, что он обращается ко мне и очень настойчиво. Скорее всего, он пытался меня разбудить.
Пришел момент, когда я и вправду проснулся, и этот санитар так и сидел рядом со мной. Вернувшись в свое тело, я открыл глаза, для чего потребовались немалые усилия, потому что во сне они намертво слиплись. Я почувствовал, что кто-то вытирает мое лицо влажной тряпочкой или губкой. Я попросил пить, и санитар приложил к моим губам стеклянный поильник. Глотнув, я почувствовал, что могу проследить путь воды по гортани и пищеводу. Мне казалось даже, что я чувствую, как вода разлилась лужицей по моему желудку и как при каждом моем движении поверхность этой лужицы морщится рябью.
— Так, выходит, я жив, — сказал я, когда поильник был убран от моих губ.
— Да, — кивнул санитар.
— Меня сильно изувечили?
— Вы выздоравливаете.
— Хорошо, — сказал я. — Я рад за себя.
2
Через какое-то время я сидел в кресле-каталке и беседовал с двумя полицейскими. По большей части ко мне обращался тот из них, что постарше. Он хотел знать, не спровоцировал ли я сам напавших на меня парней, не нанес ли я им физических или каких-либо иных оскорблений.
— Нет, — сказал я, — ни в коей мере. Конечно же, я пытался помешать им ограбить эту девушку, но только и успел, что встать. А потом вдруг оказалось, что они меня бьют. Все произошло так быстро, что я попросту не успел бы оскорбить их или ударить, даже будь у меня такое намерение.
— Понятно, — кивнул полицейский. — Это полностью совпадает с показаниями свидетельницы.
— А она не пострадала? Эта девушка?
