в которой рассказывается, как Бог на радость ангелам сотворил человека, а два бунтаря разошлись во мнениях по одному основополагающему вопросу.
Падаем.
Мы летим сквозь бесконечность верхнего неба, огненного, светозарного, сотворенного из того же света, что и наши одежды, впрочем, теперь мы лишены своего ореола, поэтому я вижу Люцифера во всей его наготе, во всем безобразии, и мне становится жутко.
Жалеешь о случившемся, спросил он.
Нет, не жалею.
Мы были первенцами, сотворенными в первый день вместе с ангелами и архангелами, херувимами и серафимами, эонами и воинствами, созданы из огня и бесконечной пневмы, не имеющими ничьего образа и подобия, сотворены до отделения тверди земной от тверди небесной, до отделения воды, которая под твердью, от воды, которая над твердью, сотворены, когда тьма еще была слитной со светом, а ночь со днем, когда веяли ветры и бури, а мы были вечным волнением, вечным кружением над сферами, вечной переменой и вечным творческим началом.
Что за тварь — человек, сказал он.
А ведь все начиналось так грандиозно, вселенная рождала новую вселенную, в пространстве раздался глас, Его голос, это было на шестой день, в два часа: Сотворим человека по образу и подобию Нашему. «Нашему»! Но таково было Его единоличное решение, Он один принял его, без нашего участия. Ангелов обуял страх и трепет, они сказали: Сегодня будет явлено чудо, явлен Бог, наш Создатель, ибо по Его образу и подобию будет сотворен человек.
Вижу, как Люцифер, продолжая падать, оборачивается ко мне и кривит губы. Из праха земного, говорит он.
Чудо началось, как и все Его чудеса, пугающие своим величием: в пространстве возникла десница Бога, она простерлась над миром и собрала все сотворенное. Потом размеры уменьшились, и, словно маг, который колдует над разными ингредиентами, порошками, косточками, волосками, или словно кухарка, которая месит тесто, взбивает яйца, льет масло, так и Он взял от всей тверди земной пылинку, а от всех вод капельку, от всего воздуха — дуновение, от всего огня — немного жара, смешал эти четыре стихии, холод, тепло, сухость и влажность, на Своей ладони, и из них получился Адам.
А мы должны были ему служить, сказал Люцифер, все еще обращаясь ко мне, должны были слушаться его, почитать его, ползать перед ним на коленях.
О том же говорили и ангелы, глядя на Адама; дескать, зачем Бог создал его из четырех стихий, если не затем, чтобы он владел всем миром? Бог взял пылинку земную, чтобы все твари пресмыкались перед Адамом в пыли, Он взял каплю воды, чтобы Адаму принадлежали все моря и реки, Он взял дуновение воздуха, чтобы все птицы небесные слушались Адама, Он взял жар огня, чтобы все духи огня, силы и власти подчинялись Адаму. Хвалите Господа в вышних!
О, это бесконечное падение вне времени и пространства сквозь все тот же ослепительный свет. Где верх и низ, где небосвод со звездами, облаками, ласковой луной, где глуби, где царство Люцифера, где земля, где опора для ног, где простертая десница Божья?
А он был красив, хоть и из праха, сказал Люцифер.
Да, он был красив, этот Адам, человек, творенье шестого дня; даже меня поразила его красота, когда я увидел в ореоле света его лицо, сияние его глаз, подобное солнечным лучам, теплое мерцание его тела, подобное мерцанию хрусталя. Величавый, он встал посреди земли, на горе Голгофской, там облачился он и царские одежды, возложил на главу корону славы, и Бог дал ему, царю, священнику и пророку, владычество надо всеми нами. Но Люцифер, главный над ангельскими чинами низа, господин над глубинами, сказал нам: Не почитайте его и не восхваляйте его, как это делают ангелы. Не мы должны поклоняться ему, а он нам, ибо мы суть огонь и дух; не пристало нам поклоняться праху и чтить персть земную. Тут раздался голос Бога, который спросил меня: А ты, Агасфер, что означает Возлюбленный, поклонишься ли ты Адаму, которого Я сотворил по образу и подобию Моему?
Взглянув на Люцифера, который стоял пред Господом высокий, огромный, темный, как гора, со вскинутым кулаком, пробившим небесный свод, я ответил Богу: Зачем понуждать меня, Господи? Я не стану поклоняться тому, кто младше и меньше, чем я. Я был сотворен прежде, чем он был сотворен; он не движет миром, как я, благодаря мне происходило одно и не происходило другое; он — прах, я — дух. Люцифер же сказал: Не гневи нас, Господи, мы были Твоим царством, и Твоими творениями по мудрости Твоей бесконечной, мы были Твоей гармонией, которой нужны разные звуки. Человек же, хоть и гладок ликом, и хрупок телом, — это паразит, он размножится и расползется, как вошь; превращая всю Твою землю в вонючее болото, он прольет кровь брата своего и прольет семя свое в ослиц, и коз, и овец, он свершит грехов больше, чем я мог бы их выдумать, он опозорит Твой образ и подобие. Если такова Твоя воля, Господи, и Ты настаиваешь, чтобы мы чтили Адама и поклонялись ему, то лучше я сам воздвигну трон выше звезд небесных и сам сравнюсь с Богом; когда остальные ангелы, подчинявшиеся Люциферу, услышали эти слова, они также не захотели поклоняться Адаму.
С тех пор, с шестого дня и его третьего часа, началось наше падение: все мы, Люцифер, я и остальные, летим, ибо Господь во гневе Своем сбросил нас со Своей десницы, в которой мы были собраны. Адама же Он вознес в рай на огненной колеснице, а ангелы восхваляли его, серафимы славили, херувимы благословляли.
Он еще пожалеет, сказал Люцифер, ибо тому, кто от нас отвернется, рано или поздно будет худо. Ему необходимо несогласие, как свету нужна тьма. А покуда я пребуду в преисподней, в Геенне, куда все когда-нибудь сами придут ко мне; всему свой срок, и что сотворено из праха, снова обратится в прах, ибо ничто не вечно.
Тут он, раскинув руки в полете, почти с нежностью коснулся меня.
А все же, сказал я, мне жаль тех трудов, ведь было столько надежд. Как прекрасен был мир! Как прекрасен человек!
Опять ты за свое, сказал Люцифер. Тебя прогоняют, а ты жалеешь Его и Его труды.
Все можно поправить, сказал я.
Это слишком утомительно, сказал он.
На этом мы расстались, он пошел своим путем, а я, Агасфер, что означает Возлюбленный, своим.
в которой Эйцен узнает для себя на лейпцигском постоялом дворе «Лебедь» немало нового, а кроме того, встречает попутчика, с которым не расстанется до самой смерти.
Когда встречаются два человека, из которых один сразу же понимает, что это событие повлияет на всю его жизнь или, по крайней мере, на значительную ее часть, а второй также чувствует, что новый знакомый сыграет для него немаловажную роль, то в подобной встрече поневоле чудится нечто сверхъестественное.
А ведь при этом вряд ли кто-либо взялся бы утверждать, будто Паулус фон Эйцен, молодой человек, направлявшийся в Виттенберг и остановившийся по пути в лейпцигской гостинице «Лебедь», производит впечатление натуры чуткой или тонкой. Скорее, наоборот. Несмотря на нежный пушок на щеках, есть в нем уже какая-то сухость, словно он никогда и не мечтал ни о чем таком, что обычно занимает нас даже в зрелые годы. Поэтому когда в общую залу вошел незнакомец, то его появление прервало отнюдь не возвышенные размышления или поэтические картины, витавшие в голове Паулуса фон Эйцена, а весьма трезвые подсчеты, какая часть наследства может достаться ему от проживавшей в Аугсбурге тетки, которую он навещал по наказу отца, гамбургского купца Рейнхарда фон Эйцена, торговля сукном и шерстью.
Незнакомец огляделся в душной, пропахшей потом и чесноком зале, где над постояльцами висел монотонный шум разговоров, похожий на рокот водопада, только не такой приятный для слуха. Прихрамывая, он подошел к Эйцену и сказал: «Желаю здравствовать, господин студиозус! Позвольте к вам присоединиться», — после чего придвинул к себе табуретку и сел рядом.
Эйцен, насторожившись и глянув украдкой на свой поясной кошель, сразу догадался, что от этого человека быстро не отвяжешься, а потому слегка отодвинулся в сторону и сказал, тем более что незнакомец верно назвал его «студиозусом»: «Кажется, мы знакомы?»
«У меня такое лицо, что все полагают, будто где-то меня уже видели, — ответствовал незнакомец, — самое заурядное лицо: нос, два глаза, и два уха, да рот с зубами, не очень, впрочем, хорошими, да черная бородка». Говоря это, он раздувал ноздри, кривил губы, скалил зубы, один-два из которых были черными, подмигивал, пощипывал то мочку уха, то бородку, а кроме того, посмеивался, только улыбка у него была какая-то особенная, совсем не веселая.
Разглядывая гримасничающее лицо собеседника, его странно искривленную спину и уродливую ногу, юноша Эйцен подумал, что вряд ли встречал раньше этого человека, ведь такую внешность не забудешь, она непременно останется в памяти; впрочем, существует же явление, которое французы называют deja vu; и вновь он почувствовал немалое беспокойство, когда незнакомец неожиданно сказал: «Насколько я вижу, вы направляетесь в Виттенберг, так что нам по пути, ибо я тоже еду туда».
