Марина Бородицкая
Герб и дата
Бородицкая Марина Яковлевна родилась в Москве. Окончила ГПИ иностранных языков. Поэт, переводчик, автор лирических книг и стихотворных сборников для детей.
* * *
Листья узкие, как рыбки,
серебристые с изнанки,
глянцевые на зеленом,
весь усыпали газон.
Даже влажный запах прели —
точно запах свежей рыбы,
серебра на пестрой гальке,
чешуи на сапогах.
Но они уже не бьются
и почти не шевелятся:
яркой грудой снулой рыбы
возле ивы полегли.
Их серебряные души
затрепещут в теплых тучах,
порезвятся на просторе,
соберутся в косяки —
и умчат туда, где ждут их
с распростертыми ветвями,
где их помнят поименно,
знают каждую в лицо.
Сон
Пред небесной медкомиссией
стоит мой жалкий дух:
Зренье дрянь, неважно с мышцами,
на троечку слух.
Голый, взвешенный, измеренный —
дурак дураком,
На него глядит сощуренный
архангел-военком.
Сам воинственный, таинственный
святой Михаил
Задает вопрос единственный:
— Усердно ль служил?
— Я старался… всеми силами…
дудел… пробуждал…
Гавриила вон спросили бы —
награды не ждал…
— Ты слонялся, ты повесничал,
валял дурака,
Дрых на травке, лоботрясничал,
глазел в облака,
Высоты не взял завещанной,
не отнял у тьмы, —
Ты опять проснешься женщиной
в начале зимы.
* * *
Оказывается, можно
послать молитву по факсу
в Иерусалим:
там ее свернут в трубочку,
отнесут к Стене Плача,
сунут в щель — и порядок.
Если так, почему нельзя
просто закрыть глаза,
мысленно встать у Стены,
уткнуться лбом
в шершавые гладкие камни
и молча сказать:
Отче наш, Адонай,
Наму Амида Будда,
ради тьмы несмышленых
и нескольких просветленных —
пощади,
разожми кулак!
* * *
У тебя все схвачено, милый:
на запястье приручённое время,
ты летишь сквозь дикое пространство —
в одомашненном, на толстых колесах,
прямо в уши тебе льются звуки
дрессированного эфира,
потому что высоко во вселенной
кроткий спутник бегает по кругу.
А на мне только джинсы и рубашка,
из которых выросли дети,
и ни музыки вокруг, ни эфира,
ни штампованного железа, —
две-три строчки в уме, но их не видно,
даже книжку, погляди, я закрыла.
У тебя все схвачено, милый,
что же ты отдергиваешь руку,
не коснувшись меня, и так сердито
дуешь на ушибленные пальцы,
будто натолкнулся на преграду?
Песенка предвесенняя
Ох, подружки, удержите от греха:
Лезет в голову такая чепуха!
Огурец ли очищаешь иль морковь —
Как скаженная бежит по жилам кровь.
То ли правда молодой весны гонцы
Как послали, так и прут во все концы,
То ли жизнь, как эта зимняя пора,
Не уйдет не покуражась со двора…
Ох, подружки, ох, старушки, караул!
Мне петрушки корешочек подмигнул.
Всюду в мире небывалые дела,
В холодильнике картошка родила.
* * *
Детскую книжку дарю по привычке врачу.
Доктор, не думайте, это не умысел низкий:
Знаю, что даром не лечат, и я заплачу
По прейскуранту, а это — судьбе на ириски.
Детские книжки дарили когда-то врачам,
Учителям, воспитателям: песни да сказки,
Что рождены не от гулкой тоски по ночам,
А от нечаянной радости, транспортной тряски.
Как начинали застывшие лица мягчать!
И у чиновников были же малые дети:
Пишешь, бывало, «От автора мальчику Пете» —
Глядь, к вожделенной бумажке прижалась печать.
Взятка ли хитрая, пропуск ли сквозь оборону —
Яркий, как яблоко, хрусткий ее переплет?
Детскую книжку подсуну при встрече Харону:
Вдруг покатает за так — и домой отошлет!
* * *
Эту кружку мне когда-то
В турпоездке, в час заката,
Улыбаясь виновато,
Подарил один поэт:
Посредине герб и дата,
По бокам, отдельно сняты,
Принц Уэльский и Диана —
Давний свадебный портрет.
Купленная в год разрыва
Молодой четы счастливой,
Кружка выжила на диво,
Прослужила много лет —
И все та же, что когда-то,
Только чуть поблекла дата
И в живых принцессы нет.
Эту кружку снявши с полки
В Норидже на барахолке,
Усмехнулся продавец
И сказал: «Фаянс, однако,
Продержался дольше брака,
Проживет и дольше века», —
И ведь угадал, шельмец!
Эту желтенькую кружку,
Венценосную старушку,
Перемою после кофе,
Уберу наверх, в буфет,
И уже не строну с места:
Пусть себе глядит с насеста
Молчаливым невермором,
Как сказал другой поэт.
* * *
Книжки вам всем подпишу,
свой телефон припишу:
буковки, цифры, слова…
В переводе на взрослый
это будет: ау!
А на всеобщий — уа!
Боржоми
Рассказ
Из книги «Высокая-высокая луна». (См. также: «Однодневная война» — «Новый мир», 2001, № 10; «Неадекватен» и «За кого проголосует маленький человек» — 2002, № 5; «Без политики» — «Новый мир», 2003, № 8; «Долгожители» — «Новый мир», 2003, № 9; «Могли ли демократы написать гимн…» — «Новый мир», 2003, № 10.)
ОТ АВТОРА. Автор просит у читателя снисхождения за свою непоследовательность в процессе публикации. О последних днях (о годах) славного постсоветского старикана Петра Петровича Алабина повествуется выборочно. С некоторым нарушением хронологии. В особенности это касается рассказа «Боржоми». Рассказ должен был быть первым. Он должен был подсказать, как постепенно Петр Петрович открыл свою «лунность». Рассказ должен был ОТКРЫВАТЬ, однако является только сейчас. Но уж так написалось.
Начало (которое почему-то оказалось не в начале) невольно тяжелит самые обычные фразы. На подошвы слов налип дотекстовый (дособытийный) метафизический свинец. Но кое-что автору в радость… Есть возможность увидеть героев заново и отстраненно. Уже не осторожничая с ними. Уже не жмясь к ним в текст.
Итак, Подмосковье… Дачи… Июльской ночью поселок тих. Все спят. За день воздухом надышались. А все же в запас на каждой даче открыта веранда, пусть летний воздух ломится к нам в постель. Мы спим, а воздух сам ломится к нам!.. Коротко русское лето.
На скамейке, где чета старых берез, сидят полуночники — старики Петр Петрович и Петр Иваныч. Тоже чета… Уже и переговорено у них все. Уже молчат… Петр Петрович, он поинтеллектуальнее, покурил и поднял голову к небу. Смотрит. Припоминает созвездья. (Петр Петрович и поведет наш рассказ. От «я».)
Зато Петр Иваныч чувствительнее. Затосковав, он слегка прихрапывает. Сидя всхрапнуть — это сладко!.. Формально стариков связывает сейчас бутылка портвейна. А портвешок в поселке совсем неплох. Также и в портвешке лучше понимает чувствительный Петр Иваныч. В бездонном (в левом) кармане брюк Петр Иваныч обычно носит бутылку, но вычислить или углядеть там ее силуэт не может никто. И откупоривает бутылку Петр Иваныч просто великолепно. Ему нет равных. При его стремительном откупоривании интеллектуал Петр Петрович всегда волнуется. Петр Петрович (мысленно) очень хочет успеть досчитать до трех. Но где там!.. Как правило, он не успевает досчитать до двух.
Сейчас бутылка на земле, возле ноги посапывающего Петра Иваныча. Портвешок в прохладной ночной траве.
1
Не пить — а только его подразнить. Пользуясь полутьмой, я протянул (ме-е-е-дленно) руку к горлышку бутылки.
— Но-но! — тотчас подхватился Петр Иваныч.
И дрема с него слетела.
— Ладно… Пошли, пошли!
Петр Иваныч недолюбливал сидеть на этой скамейке. Слишком близко к нашей речушке. (Сыроват воздух.) И слишком близко к звездам. За счет открытости места. (Вон они. Куда ни глянь!.. Твои звезды. От них уже некуда деться!)
Всем звездам на свете мой приятель Петр Иваныч предпочитал экран телевизора. А если не экран, если на природе, то пусть взамен — чье-нибудь окно… Окно с нехитрой занавеской… Приманивает!
— А?
— Я говорю: чужое окно — это как телевизор. Как сериал. Если посматривать туда каждый вечер.
