Иэн Макьюэн - Утешение странников

Всякий раз ближе к вечеру, когда город за темно-зелеными ставнями на окнах гостиницы начинал подрагивать, Колин и Мэри просыпались от методичного перестука стальных инструментов о борта зачаленных у понтона гостиничного кафе железных барж. По утрам эти проржавевшие, как будто оспой изъеденные калоши, на которых не заметно было ни груза, ни чего-либо похожего на двигатели, исчезали; во второй половине дня они появлялись опять, и матросы как-то разом набрасывались на них с долотами и киянками. Именно в эту пору, в сгустившейся предвечерней жаре, на понтоне начинали собираться завсегдатаи — поесть мороженого за алюминиевыми столиками, и их голоса тоже заполняли собой полумрак гостиничного номера, то набухая, то опадая волнами смеха и споров, до краев заливая короткие паузы между пронзительно-звонкими ударами молотков.

Они проснулись, как им показалось, одновременно и тихо лежали каждый в своей постели. В силу каких-то уже не совсем понятных им обоим причин Колин и Мэри друг с другом не разговаривали. Под потолком вертелись вокруг люстры две мухи, дальше по коридору провернулся в замке ключ: приближаются шаги, шаги удаляются. Наконец Колин встал, настежь распахнул ставни и пошел в ванную принять душ. Все еще плавая на мелководье полусна, Мэри повернулась на бок — Колин как раз прошел мимо — и уставилась в стену. Ровный ток водяных струек за дверью навевал дрему, и она снова закрыла глаза.

Всякий вечер, перед тем как отправиться на поиски очередного ресторанчика, они проводили на балконе около часа. Это был своего рода ритуал: каждый терпеливо выслушивал приснившийся другому сон, в награду за это получая возможность пересказать свой собственный. Колин видел сны, обожаемые психоаналитиками: он рассказывал о полетах, о том, как у него крошатся зубы, или еще о том, как он, голый, стоял перед сидящим незнакомцем. Что касается Мэри, то жесткий матрас, непривычная жара и чужой, едва знакомый город совместными усилиями спускали со сворки сумятицу полных шума, чреватых смыслами снов, которые, жаловалась она, довлели и над ее дневными часами; прекрасные старинные храмы, алтари, каменные мосты над каналами ложились на ее сетчатку тускло, как на слишком далеко поставленный экран. Чаще всего ей снились дети, ее дети, что они в опасности, а она слишком бестолковая или беспомощная, чтобы помочь им. Ее собственное детство мешалось с их детством. Сын и дочь оказывались ее ровесниками и пугали ее настойчивыми расспросами. «Почему ты уехала без нас?» «Когда ты вернешься?» «Когда мы приедем, ты встретишь наш поезд?» Да нет, пыталась втолковать им она, это вы должны меня встречать. Она рассказала Колину, как ей снилось, что дети забрались вместе с ней в постель, по обе стороны от нее, и лежали всю ночь и препирались над ее телом. «Нет, я сделал». — «Нет, не сделал». — «А я тебе говорил». — «Нет, не говорил…» Пока она не просыпалась, совершенно разбитая, зажимая уши ладонями. Или, говорила она, бывший муж загонял ее в угол и принимался терпеливо объяснять (было у него когда-то такое обыкновение), как пользоваться его дорогим японским фотоаппаратом, методично проверяя, усвоила ли она очередную тонкость. Час шел за часом, она принималась вздыхать и стенать, просила его остановиться, но прервать этот вязкий поток объяснений было невозможно.

Окно ванной выходило на внутренний дворик, и в этот час он тоже оживал, полнясь звуками из соседних номеров и гостиничных кухонь. Как только Колин выключил душ, мужчина из номера напротив, тоже под душем, запел свой ежевечерний дуэт из «Волшебной флейты». Заглушая громоподобный рев включенной на полную мощь воды, сквозь смачное хлюпанье и шлепки по густо намыленной коже, мужчина пел с полным самозабвением человека, который уверен, что его никто не слышит, срываясь, пуская петуха на верхних нотах, пропевая на «тра-ла-ла» забытые слова, оглушительно выкрикивая оркестровые партии: «Mann und Weib, Weib und Mann, союз, угодный небесам». Как только душ выключился, пение деградировало в свист.

Колин постоял у зеркала, послушал и без всякой особой надобности начал бриться во второй раз за день. Со времени приезда их жизненный распорядок предполагал дневной сон (лишь один-единственный раз перед сном был секс) и теперешнюю неторопливую, самодостаточную интерлюдию, во время которой они чистили перышки перед вечерним выходом в город. В этот час приготовлений они двигались медленно и почти не разговаривали друг с другом. Они умащали тела дорогими, купленными в магазинах беспошлинной торговли одеколонами и пудрами, они тщательно, не советуясь друг с другом, выбирали, во что одеться, как если бы среди людских множеств, с которыми им вскоре предстояло смешаться, они надеялись встретить кого-то, кому их внешний вид был глубоко небезразличен. Пока Мэри занималась йогой на полу в спальне, Колин обычно сворачивал косячок марихуаны, который они выкуривали потом на балконе и который усиливал очарование того момента, когда они делали наконец первый шаг из гостиничного коридора в густой, как сливки, вечерний воздух улицы.

Когда их не было в номере — и не только по утрам, — заходила горничная, убирала постели и, если ей это казалось необходимым, меняла белье. Они были непривычны к гостиничной жизни, и эта близость с чужим человеком, которого они едва знали в лицо, приводила их в замешательство. Горничная уносила использованные бумажные салфетки, ровно, как по линейке, выстраивала их обувь в шкафу, она складывала их грязную одежду на стуле аккуратной стопочкой и собирала разбросанную повсюду мелочь, выставляя на прикроватном столике маленькие столбики из монет. Впрочем, они очень быстро привыкли во всем полагаться на нее и взяли за обыкновение обращаться с вещами небрежно. Они совсем перестали ухаживать друг за другом, у них уже не находилось сил — в такую-то жару — взбить перед сном подушку или наклониться, чтобы поднять с пола упавшее полотенце. В то же время они стали менее терпимы к беспорядку. Однажды утром, ближе к обеду, они вернулись в номер и обнаружили его в том же состоянии, в каком сами его оставили, то есть попросту непригодным для жизни, и у них не было иного выбора, кроме как снова уйти и подождать, пока его не приведут в порядок.

Часы, предшествующие дневному сну, также имели свой четко выраженный характер, только импровизаций здесь могло быть много больше. Стояла середина лета, и город был заполнен приезжими. Каждое утро после завтрака Колин и Мэри выходили из гостиницы, захватив с собой деньги, солнцезащитные очки и путеводители, и смешивались с толпами, которые валом валили по мостам через каналы, вливаясь затем в узкие улочки. Они прилежно решали туристические задачи, которые ставил перед ними древний город, посещали его знаменитые и не очень храмы, его музеи и дворцы, все как один переполненные сокровищами. На торговых улицах они подолгу стояли перед витринами, обсуждая подарки, которые они могли бы здесь купить. Но для этого нужно было по меньшей мере зайти в магазин. Несмотря на имеющиеся карты, они плохо ориентировались: могли по часу ходить кругами, сверяясь (это было по части Колина) с положением солнца, чтобы в конце концов выйти к какому-нибудь знакомому месту с неожиданной стороны, так и не разобравшись, где они все это время бродили. Когда идти становилось особенно тяжко, а жара давила еще сильней, чем обычно, они принимались подтрунивать друг над другом: куда спешить, они ведь в отпуске. Они тратили огромное количество времени на поиски идеальных ресторанов или на то, чтобы найти ресторанчик, в котором ели пару дней назад. Часто получалось так, что в идеальном ресторане не было мест или, если они приходили после девяти вечера, он как раз закрывался; и если по дороге им попадалось приличное заведение, в котором были места и которое не собиралось вот-вот закрыть двери, они порой заходили и наедались впрок, даже если были не очень голодны.

Поодиночке они, вероятно, ходили бы по городу с удовольствием, шли бы куда глаза глядят, не по заранее намеченному плану, а потому, даже и заплутав, обрадовались бы этому обстоятельству или просто не обратили бы на это внимания. Посмотреть здесь действительно было на что, главное — быть наблюдательным и не упускать ничего. Но каждый из них знал другого почти как себя самого, и эта их близость, как громоздкий багаж, постоянно отвлекала их внимание; вдвоем они двигались медленно, неуклюже, то и дело вырабатывая неловкие компромиссы, отслеживая тончайшие нюансы настроений, заделывая бреши. По отдельности каждого из них не так уж и легко было задеть, вдвоем же они умудрялись обижать друг друга самым неожиданным, непредсказуемым образом, а потом обидчик — так было уже дважды с момента их приезда — возмущался тем, что обиженный строит из себя недотрогу, и дальше они вышагивали по извилистым улочкам и внезапно появляющимся из ниоткуда площадям в полном молчании и с каждым шагом все плотнее замыкались в мыслях друг о друге, а город постепенно мерк.