Мария Свешникова - Fuck’ты

— Привет! Я была права — за окном снова дождь. Огромными каплями стучит мне в стекло. А с утра было солнце — оно встало на востоке, ближе к югу; и стало ясно — скоро зима. Холод-убийца провоцирует заморозки под ключицей; грубеет кожа возле груди; по телу бегают, как тысячи муравьев, мурашки, мелкие, словно капли дождя, тихо сползающие по стеклу. Ты прости меня за глупость. Просто мне больно. Ноет бедро — никак не отпустит назад или вперед, в ту ночь мне тоже досталось — порезали меня, как листья рукколы. И на руке остался рельефный шрам, но его никто не замечает, я молчу. Как рыба.

А всего год назад… Помнишь? Да нет, ни хера ты не помнишь.

А мне всего два десятка лет…

…знаете, возможно, в моей жизни было много блядства, но меньше, чем могло бы быть…

Я нажала на сброс, возле комнаты послышались шаги — такие мелкие, семенящие, мужские — сонные. Правильные — перебирающие плоскость одинаковыми расстояниями, измеряющие все одной длиной.

— С кем ты там разговариваешь? — спросил мой герой, перекладывая из одной руки в другую горячую чашку. Подул на обожженный палец и всей массой облокотился на хлипкий стеллаж. На столе капли пролитого неумелыми ладонями чая переливались темным перламутром; янтарно-кофейные, живые. Я с укором изучала мокрое пятно.

— Другу на автоответчик сообщение оставила. — А что было с твоим бедром?

— Ты подслушиваешь? Ты мне не веришь? Ухмылка не сходила с моего лица: я же снова вру.

Нет у меня больше друга. Нет, поним, аешь, нет! И мамонтов нет, и ты испаришься, и останешься засохшим пятном, в котором ничего не видно. Пустота — то самое «нет», нет на нее суда.

— Слабо, если честно! Тебе сложно верить.

— Для того чтобы понять и поверить, нужна не одна ночь и не один секс.

— Понять что?

Почти год назад я невольно стала свидетелем того, как Ира, консьержка в моем подъезде, делала глубокий проникновенный минет. Дряблый и несколько свирепый, он уверенно сидел на водительском кресле Rav 4. В переднем стекле было солнце — это фонарь, была улыбка с закрытыми глазами — это удовольствие, звучала музыка, кровь приливала к паху. И не было мыслей. Так здорово.

Мы с Алеком возвращались из Дома кино за полночь. Парковочных мест не было: это очередная проблема XXI века. И мы оставили машину глубоко во дворе, наутро ее обнаружат на асфальте цвета сентября, если дворник опоздает на работу, глухо и упоенно забывшись сорока градусами и пирожками с гнилой капустой. А мы твари распутные и обеспеченные, что соответственно.

Алек — это особь, находящаяся в моей постели вот уже третий год, и притом не единственная. Высокий, немного кучерявый, завсегдатай ночных тусовок и эротических фотосессий. Я помню то время, когда он снимал студию в здании научного института на Ленинградском проспекте и я вечерами приезжала, спускалась в занюханный подвал, здороваясь с уставшим вахтером, сворачивала налево и шла узким сырым коридором под нервное мигание пыльных ламп. Звонила в тонкий и выпуклый звонок. Ждала минуту, две, он открывал, уставший. В каморке рядом одевалась модель. Он сворачивал фоны, убирал реквизит в огромные картонные коробки, выключал свет, снимал приборы со штативов и делал мне чай, наливая из старого кулера почти холодный кипяток. Так мы и жили в стиле ню.

Мы были первым поколением, которое не стеснялось обсуждать оргазмы с четырнадцати лет и мастурбировало, не испытывая мук совести. Москва — город не для девственниц. Город бесконечного слияния тел, судеб, душ. Горячий, обжигающий, разбрызгивающий воду сотнями струек по рекам, кранам и стаканам. Город-сказка. Потому что полон несбыточных ожиданий.

— И как ей руль не мешает? — проворчала я, пустив слова из губ прямо в ушную раковину, дотронувшись до внешнего хряща, чтобы почувствовал, как сотрясается барабанная перепонка.

— Он кресло отодвинул, не видишь, что ли?

— В Штатах их оштрафовали бы долларов на пятьсот…

— Сделаешь мне так же?

— Я умею лучше.

— Я знаю…

Я остановилась как вкопанная и наблюдала за темпом появления макушки в поле зрения: ритмично и врожденно грациозно. Люблю наблюдать. Свидетель — тоже участник событий. Тогда я — завсегдатай московских оргий.

Когда мужчина, кряхтя так сильно, что несколько вен пропечатались на лбу и были со всей точностью видны сквозь тонированное стекло, кончил, я отвернулась — не люблю лица мужчин во время оргазма. Это обязывает. Он протянул Ире салфетку, она, улыбнувшись, вытерла губы. Наверное, это случайный секс. Интересно, а сколько она за это получит: пятьдесят, сто, двести долларов? И почему тогда мы, идеальные девушки, делаем это бесплатно и расплачиваемся неясностью отношений? И подразумевает ли секс отношения, а отношения — секс? Все так странно, непонятно и не понято. Но дико завораживающе.

Недавно я попала под стрит-ток[1], меня спросили, что я думаю о легализации проституции. Журфак дурачится. Прошла мимо, про себя подняв две руки «за». Зная, что шлюхи подвергнутся тщательной проверке на наличие венерических заболеваний, мужчины будут выплескивать лишнюю сперму в здоровое влагалище без всяких объяснений и мук совести, сидя в глубоком черном кресле, оглядывая уютный холл борделя, будут листать каталог, выбирать приглянувшуюся, оценивать, мысленно примерять на себя в самых искушенных вариациях и возбужденными заходить в райский кабинет. Особо брезгливые, наконец, пожалеют истертые мозолистые руки и спокойно отдадутся неблагочестивому соитию. А мы будем спокойно их отпускать на эти измены, зная, что они все равно вернутся к нам. Или к другим. Все изменяют. Это факт.

Утопические мысли смыло волной реальности: Москва — город публичный, где случайный секс — обыденное постоянство вещей. Вожделение есть повсюду — в девушке, слизывающей майонез с французского хот-дога, в мужчине, который холодно и жестоко курит сигарету в спортивном кабрио, в той паре, которая, не стесняясь, просовывает руки сквозь гульфик, расположившись на одной из лавок Никитского бульвара.

Все со всеми спят. По вечерам машины сумбурно паркуются на Садовом, заходят парами, похотливый швейцар открывает им дверь. Ужиная в «Виваче», они просто хотят есть, чтобы потом убивать только один голод — сексуальный. Все остальное — формальности. Где-то между этими формальностями ходит-бродит любовь, сильная, волевая, всепоглощающая, мускулистая и очень избирательная к людям. Я с ней не знакома.

Мы слишком много говорим, обсуждаем, спорим, с тех пор как отменили цензуру, мы толчем воду в ступе. Бесконечно, муторно, все более цинично. Из-за этого и сходят с ума. От слов и предположений. От любви? Бывает.

Алек обнял меня за шею и поцеловал в волосы, ему хотелось гулять, говорить, общаться. А мне — секса и убежать от мыслей. Я не хочу ни о чем говорить. Упруго и нервно я взяла его за руку и потянула домой.

— Холодно. Пошли.

— У меня уже аллергия на потолки и стены. Может, я тебе лучше куртку дам?

— А я тебе завяжу глаза, и ты забудешь про стены, а ночной воздух заменит запах моего тела.

Почему? Не знаю, но он мне подчинился. Хотя я не властный человек, отнюдь нет. Просто умею сокращать физическое расстояние до близости. А в душу я не лезу, только под душ. То холодный, то горячий, то стоячий, но никогда висячий.

Мы поднялись по статной и масштабной лестнице к подъезду, ровно, синхронно. Стук каблуков перебивал по громкости его шаги, широкие, сильные, тянущие за собой. Его рука, влажная, с ярко выраженными сухожилиями, сжимала мою, с тонкими пальцами — семь лет на скрипке играла.

Уже в дверях мы встретились с Ирой.

— Как вечер? — спросил ее Алек. Потоки звуковых волн накрыли тишину.

— Неплохо, — ответила она, абсолютно не смутившись.

— Ну и чудно.

Горело три лампы из пяти, перила казались темнее, мы — смуглыми, только что прилетевшими с Гоа. Оптический обман. Иногда страшно смыкать веки — вдруг, снова открыв глаза, мы отрешимся от действительности. Мир станет другим, черно-белым, например, мы просто очнемся от странной дремоты — и вот она, реальность. Произойдет стыковка. А потом глобальная несостыковка. И я сойду с ума от правды или от нежности. Но пока — от непреодолимого желания.