Оттого ли, что стул от старости совсем рассохся, но когда врач, просмотрев результаты анализов, повернулся к нему, раздался жалобный скрип. С тех пор, как Сугуро стал регулярно посещать клинику, он уже свыкся с этим звуком. Обычно скрип означал, что врач собирается заговорить. Так было и на этот раз.
– ACT – сорок три, АЛТ[1] – пятьдесят восемь, не слишком превышает средние показатели, но все же я бы советовал вам соблюдать умеренность. Помнится, как-то раз из-за своей работы вы так переутомились, что подскочило аж до четырехсот!
– Да, было такое.
– При циррозе печени существует опасность развития рака. Так что, пожалуйста, будьте осторожны.
Сразу стало легко и покойно, точно обдало теплым паром. Со времени предыдущего осмотра он много работал и опасался, как бы это не сказалось на его здоровье. Поблагодарив врача, Сугуро подумал, что теперь он может со спокойной душой участвовать в церемонии вручения премии.
При виде безмолвного императорского дворца, окутанного пеленой моросящего дождя, на него почему-то всегда находило умиротворение. Это было его любимое место в Токио. Автомобиль, который должен был доставить его на церемонию, ехал вдоль широкого, заполненного водой рва, окружающего дворец.
Сугуро получил премию за книгу, на которую у него ушло три года. С тех пор как он стал писателем, его награждали не раз, и в свои шестьдесят пять он не мог отделаться от мысли – «ну вот, очередная», но все же то, что его книга удостоилась высокой оценки, льстило его самолюбию. Разумеется, это чувство не было главным, и, откинувшись на спинку сиденья, наблюдая за каплями, стекающими по стеклу, он прежде всего испытывал удовлетворение от того, что в последнем романе смог подвести итог своей жизни и литературной деятельности.
Машина остановилась, швейцар открыл дверцу. От его униформы пахнуло сыростью. За автоматически раздвинувшимися дверями уже ждал молодой сотрудник издательства, ответственный за церемонию.
– Поздравляю, мы все очень рады, а я особенно…
Куримото был редактором его последней книги и оказывал ему всяческое содействие, помогал подбирать материалы, тщательно организовывал поездки, необходимые для работы.
– Это и ваша заслуга.
– Я ни при чем. Но все равно ужасно рад. Ведь с этой книгой ваше творчество обрело завершенность… Пойдемте в комнату для гостей. Премиальный комитет уже в полном сборе.
Церемония началась точно в срок, указанный в программе. Сугуро, лауреат премии, и члены комитета заняли места на высокой сцене, справа и слева от установленного в центре микрофона; около сотни приглашенных разместились в зале. Глава издательства выступил с короткой приветственной речью, после чего слово предоставили Кано, одному из членов премиального комитета.
Они были знакомы с Кано уже больше тридцати лет. Оба вступили на литературное поприще почти одновременно. В юности довольно ревниво следили за творческими успехами друг друга. То сходились, то становились непримиримыми врагами, и только когда обоим пошел пятый десяток, наконец поняли, что их разделяет, и с тех пор шли каждый своей дорогой. Обращаясь к залу, Кано стоял скособочившись: как и Сугуро, он в молодости страдал туберкулезом, перенес операцию, отчего одно его плечо всегда оставалось опущенным. В этой кособокости сквозило что-то немощное, старческое. В отличие от Сугуро, которого мучила печень, у Кано уже давно были проблемы с сердцем, и он всегда носил в кармане нитроглицерин.
– Сугуро, живя в Японии, получил христианское воспитание. И это стало для него одновременно и счастьем, и несчастьем.
Будучи опытным оратором, Кано постарался сразу же возбудить интерес аудитории и завладеть ее вниманием.
– Уроженец Японии, Сугуро столкнулся с необходимостью ясно и четко осмыслить то, что для нас, японцев, является в высшей степени смутным и неопределенным – Бога. Неудивительно, что его первые опыты были встречены обидным равнодушием. С первых же шагов в литературе перед ним встала мучительная задача: донести до нас, японцев, не имеющих уши для того, чтобы слышать, как он полагал, самое важное, а именно – Божественный завет. Это было больше тридцати лет назад, только-только окончилась война. Тогда-то мы и познакомились. Помню, в то время он постоянно казался чем-то опечаленным.
Тридцать лет назад… Перед глазами всплыл второй этаж маленького, пропахшего запахом старых циновок кабака неподалеку от станции Мэгуро. Летний вечер, на окне покосившаяся, выгоревшая на солнце бамбуковая шторка, с улицы доносится хриплый звук трубы. У стены, где висит календарь, сидят несколько молодых людей, обхватив руками колени, они разносят в пух и прах книгу Сугуро. С календаря надменно взирает красотка в темных очках и в купальнике. В те времена девушки носили темные очки, подражая американкам из оккупационной армии. К стану безжалостных критиков переметнулся и Кано, тогда еще худощавый юнец с выпирающими скулами.
– Все, что ты пишешь, извини, как-то не вызывает доверия, – изрекает некто Сиба, ковыряя мизинцем в ухе. – Разберись вначале в себе, чего ты, собственно, хочешь. А то получается сплошная мозгология, литературой и не пахнет.
Сугуро молчит, ему нечего возразить.
– Ты пишешь о том, чего не испытал на своей шкуре. Если уж так хочется писать о Боге, на здоровье, твое право, но все это нам чуждо, принесено с Запада, а потому отдает чем-то сомнительным.
Разглагольствуя, Сиба бросает на него взгляд исподлобья. Видимо, оценивает, насколько сильно удалось ранить Сугуро.
– Есть же в конце концов разница между романом и эссе! Ты вообще задумывался о том, годится ли эта тема для художественной литературы? Повторяю, все это очень сомнительно!
Хочется сказать что-нибудь в свое оправдание, но слова застряли в горле, и без того между ним и его друзьями как будто пролегла непреодолимая преграда.
Вам не понять трудностей, с которыми сталкивается в Японии верующий христианин, пожелавший стать писателем!..
Промолчав, он заливает обиду остатками пива. Но в то же время и сам чувствует – слова Сибы о том, будто в его произведениях есть что-то сомнительное, не лишены оснований. Что-то такое, что таится на дне его души…
– В те годы Сугуро был в нашей компании постоянной мишенью насмешек и издевательств. Доходило до того, что мы требовали от него отказаться во имя литературы от христианства. Для нас, людей из послевоенного поколения, религия была всего лишь по Фрейду – возведением в культ «фигуры Отца», порождением эдипова комплекса, по Марксу – опиумом для народа, короче, нелепым предрассудком, а христианин казался нам образчиком ненавистного японцам лицемерия. Мы никак не могли взять в толк, почему Сугуро не отбросит всю эту религиозную ахинею. Он же принял крещение не по своей воле, в младенчестве, по желанию покойной матери, поэтому нам казалось, что его «вера» всего лишь следствие привычки и лени. Как вам известно, позже Сугуро написал несколько книг, посвященных эпохе, когда в Японии появилось христианство, в них рассказывается о том, как чиновники заставляли христиан отрекаться от своей веры, и уверен, когда он описывал этих безжалостных дознавателей, перед глазами его стоял ваш покорный слуга.
В зале засмеялись. Сугуро тоже улыбнулся и подумал о том, какой блестящий оратор его друг. Взгляды людей, набившихся в маленький зал, были прикованы к Кано.
– Помню, он возражал нам – человек, однажды уловленный Богом, уже не может убежать от Него. Разумеется, мы считали все это полнейшим вздором. Однако Сугуро на протяжении более чем тридцатилетней писательской деятельности упрямо доказывал свою правоту. Главным направлением его творческих поисков стала попытка понять, каким образом возможно сочетать христианскую веру с японской культурной традицией. Эта мучительная внутренняя борьба воплотилась в ряде его произведений. А ее итог – последний роман.
Вызвать у аудитории смех, а затем, перейдя к серьезным вещам, не отпускать ее внимания – в этом мастерство оратора. Смену настроений, задающих ритм выступлению, можно было легко проследить по лицам нескольких женщин, сидящих в зале отдельной группой. Кано прекрасно это осознавал и время от времени поглядывал на них, точно проверяя эффект, произведенный его словами.
– Однако главная, на мой взгляд, заслуга Сугуро в том, что он не принес литературу в жертву своей вере. Не сделал литературу служанкой столь чуждой нам религии. Короче, будучи писателем, он никогда не гнушался отображать те уродливые, порочные, грязные стороны человеческого существования, которые его религия клеймит, называя злом. Благодаря этому его романы нельзя свести к пропагандистской литературе, обслуживающей какую-то одну идеологию.
Кано знал, чем польстить Сугуро. Да, именно эта проблема одно время была главным источником его душевных терзаний. В него глубоко запал вопрос, заданный ему как-то раз старым священником-иностранцем, человеком, которому он полностью доверял:
