Аня Логвинова (Логвинова Анна Петровна) родилась в 1979 году в Виннице. Закончила факультет журналистики МГУ. Публиковалась в периодике и интернет-изданиях. В стихотворной книге “Осенне-зимний разговорник” (издательство “Издатель Степаненко”, 2001), по словам автора, “событельствуют стихи Логвиновой и стихи Мелкина (Дмитрия Филиппова. — Ред. )”. В 2004 году Аня Логвинова стала лауреатом премии “Дебют”, а подборка стихотворений “За пазухой советского пальто” вошла в сборник “Знаки отличия”. Живет в Москве.
Это бедные рифмы, бедные рифмы, на которые нанизываются слова..
И. Кукулин.
Ну а дочь моя поет песни,
Повторяя поворот Пресни,
Обращая каждый шаг в “рихмы”.
Мы смеемся, дескать, как их мы?!
П. Логвинов.
* *
*
А я говорю: это душ родство.
А мне говорят: баловство.
А я говорю: нет, нет, нет, и вправду родство.
А мне говорят: бесовство.
А я говорю: ничего такого, родство.
А мне говорят: по-видимому, воровство.
А я говорю: так как же мне быть с родством?
А мне говорят: потерпи, и пройдет постом.
А я говорю: мне никак нельзя без родства,
А мне говорят: так-так-так, регион Москва,
регион Москва, регион Москва, регион Москва,
регион Москва, двое суток до Рождества.
* *
*
А се Долиной, Ляосу.
Не просят покоя — дается покой
Тому, кто сидит у горы над рекой.
Мелкин.
Мне с детства было страшно за стихию,
мне было страшно думать, что река
вдруг вырвется из берегов, как рыба,
и задохнется на песке, как рыба.
Чего бояться? Ведь у нас такие
зубные щетки бледно-голубые,
зеленые и розовые с белым,
мы с ними на берег выходим смело
и ненароком реку сторожим,
легко, не нарушая свой режим,
не прерывая жизненного дела.
* *
*
Потому что в кои-то веки, в кои-то веки
я узнаю своими глазами глаза и веки.
Ты стоишь возле вешалки,
и струятся чужие пальто,
это круглая вешалка,
и она как фонтан для бурлящих пальто.
Все, что ты меня спросишь, будет точно не то.
Все, что я переспрашиваю, будет не то.
И ни первый глоток, ни последний рывок,
и ни павло-посадский платок.
Но зато ты обмолвишься словом про воробья,
и тогда воробьиное море, воробьиный прибой
отделит мои жизни, прошедшие без тебя,
от единственной жизни, которую я проживу не с тобой.
* *
*
Она уже почти была
в сырое байковое утро,
она не то чтобы плыла,
она еще кормила уток.
И просыпалась в тишине,
и не отыскивала кнопки,
и были капли на окне
как будто катышки на хлопке.
* *
*
Это светят яблоки столетние.
Это наше яблочное правило.
Вот и ты меня — последняя —
с наступающим поздравила.
Оба, оба ненормальные.
От шестнадцати и старше.
Федор, Федор, я — Амалия.
Это яблочные баржи.
Федор, Федор, я — Амалия.
Оба, оба ненормальные.
* *
*
Я вышла подышать во двор
в спортивной дедушкиной кофте
и слышу тихий разговор
соседок, положивших локти
на подоконники, одна —
соседка сверху, тетя Рая,
и я не знаю, кто другая,
но между ними дождь идет.
* *
*
Твой друг сказал, что никогда
не возвращался к тем, кто ждут.
И ты сказал: о да, о да,
и я не возвращался к ним.
Поклянчь, поклянчь, поклянчь, поклянчь
у папы деньги на билет.
Скажи: в Москву, в Москву, в Москву,
во ВГИК, во ВГИК, во ВГИК, во ВГИК.
Вернись немедленно ко мне,
ты кипятильник позабыл,
ты серый свитер не забрал,
вернись, вернись, вернись, вернись.
Вернись, ведь я на каблуки
сегодня встала в первый раз,
ведь уж кто-кто, ведь уж кто-кто,
а я совсем тебя не жду.
* *
*
Ты приходишь домой,
Где он тебя ждет с обедом.
Но ты сама не своя,
Ты встретила мандельштамоведа.
Ты говоришь: прости,
Мы жили с тобой без бед,
И он отвечает: как не понять,
Если вправду — мандельштамовед.
И
собирает вещи,
И
уезжает в Сибирь.
Ты сидишь на балконе и читаешь Псалтирь.
Что ж, дорогая девочка,
Эта твоя победа:
Ты отстояла право
Любить мандельштамоведа.
* *
*
...Когда ты приедешь в Москву в феврале или марте,
Я встречу тебя в голубых сапогах, на рассвете.
Ты скажешь — а вот, познакомься, мои соседи,
пятьдесят четыре часа в одном плацкарте.
Когда ты приедешь, мы купим друг другу вещи,
Какие-нибудь современные и дорогие,
Поселимся вместе, и стихи мои станут такие,
Какие бывают у настоящих женщин.
* *
*
...И не то чтобы жизнь твоя была тяжела,
Но ты жила как жила,
Говорила что говорила.
А теперь утверждаешь,
Что любишь Кирилла.
Как же нам, ласточка, тебя понимать,
Что ты любишь Кирилла?
Если бы ты любила,
Как сейчас утверждаешь, Кирилла,
Ты бы не говорила, что говорила,
И не жила как жила.
* *
*
Осень, и я иду с бутылкой тархуна
по улице Вальтера Ульбрихта, где холодный ветер
в пластиковой бутылке гудит так громко,
что редкий прохожий не шепчется за моей спиной,
не говорит про меня, что это идет-гудет
зеленый шум.
* *
*
Самые лучшие стихотворения, ей-богу,
они не про измены мужьям, не про измены женам,
они напоминают списки вещей в дорогу,
необходимых, красивых и разрешенных.
Обычно они про осень, про белые печи,
про то, как строят дома, как взбивают масло.
Они так редко о том, как все могло быть прекрасно,
они скорее о том, что не должно быть и речи.
Мальчуженко Евгения Ильинична живет в Санкт-Петербурге. Окончила Ленинградский электротехнический институт, работает в консалтинговой компании. Дебютировала в “Новом мире” повестью “Крупа и Фантик” (2005, № 9).
Моим знакомым эльфам (2 шт.).
Часть 1
Питание
Сегодня Бука была довольна жизнью. Боба обнял ее за шею, другой рукой погладил по округлому теплому боку, а Бука благодарно моргнула пушистой ресницей. Боба всегда восхищался ее женственностью. За последние годы Бука мало изменилась, только стала чуть дороднее и от этого помягчела. Сейчас бы Боба не стал ее так называть, сейчас бы он назвал ее как-нибудь поласковее — Кудряшкой (у нее была смешная челочка) или просто Солнышком (за доброжелательность и праздничную рыжинку).
