Потому что он существовал в моем воображении перед прологом. Был там, начиная с первого слова «Одиночества...», которое я напечатал на клавиатуре своего компьютера. Не было там еще ни второго раздела, ни середины, ни эпилога. А пост-эпилог – был. Создал я его в Берлине, на вокзале Лихтенберг, на лавке, в полночь 18 августа 1998 года, когда начинался мой день рождения, а я на той лавке ожидал поезд на Франкфурт/Менем. Я его не включил в рукопись «Одиночества...», которая была отправлена в издательства "Czarne" и "Prószynski i S-ka", поскольку в то время мне казалось, что он не нужен той книге. Но сейчас, спустя 3 месяца после издания «Одиночества...» и после получения нескольких сотен е-мейлов, у меня появилось ощущение, что я ошибся. Поэтому я записал те размышления от 18.08.1998 и согласился с их публикацией.
ОН: Из кармана куртки вытащил пачку голубых купюр. Все, что у него были. Одну банкноту спрятал обратно в карман, а остальные положил около пепельницы с тлеющей сигарой. Осторожно, чтобы не стряхнуть пепел, поднял ее и смочил противоположный от тлеющего конец в вине, после чего глубоко затянулся. Медленно выпустил дым, поднес бокал к губам, закрыл глаза – как делают это люди целуясь – и сосредоточенно насладился вкусом. При поцелуе закрывают глаза, чтобы усилить остальные ощущения; в этот момент он тоже хотел острее почувствовать вкус. Хотелось забрать этот вкус с собой. Навсегда. Французский «каберне савиньон», 1996 года. На прощание.
Допил вино, оставляя немножко на дне бокала. Опустил в него тлеющий конец сигары. Сигара с шипением погасла. Он прижал купюры к столешнице. Встал, и не говоря ни слова, направился к выходу.
Огромные, обитые чёрным вельветом двери, управляемые инфракрасной камерой, раздвинулись и захлопнулись за ним. Стало тихо. Натали Коль исчезла одновременно со щелчком электрического замка в дверях и теперь пела о любви только для тех, кто остался в баре. Яркий свет, тишина и прохлада холла гостиницы отрезвили его. Ощущал себя как будто только что проснувшимся, когда сон помнится еще в деталях, и хочется немедленно в него возвратиться. Помнил, что в детстве это иногда ему удавалось. Возвращался в сон в месте, откуда его выдернули, и продолжал его видеть дальше.
Но это было давно. Сейчас он возвратился в мир. Совершенно другой мир.
Потому что бары были совершенно иным миром. Внезапно осознал, что каждый бар в его жизни был как будто иным миром. И в этом нет ничего удивительного. Потому что в барах разыгрывались настоящие драмы, в барах уничтожались или рождались государства, не обращая внимания на живущие в них народы, в барах Троцкий и Ленин, когда они еще не были настолько в ссоре, чтобы не разговаривать друг с другом, за водкой, самогоном и закусках готовили октябрьскую революцию. Именно в баре в Генттингене, на заляпанной горчицей салфетке двадцатитрехлетний Гейзенберг доказывал пьяным коллегам-физикам, что можно быть в нескольких местах одновременно, с условием, что это можно описать квантовой механикой. Что они немедленно поняли и увлеченные этой идеей заказали восемь бутылок «божоле пример», потому что это как раз была третья четверть ноября. А спустя много лет, Гейзенберг за те узоры на салфетке из бара получил Нобелевскую премию. Принцип неопределенности, эта гениальная идея на границе физики и мистики, записанная математически с постоянной Планка рядом с пятном горчицы! Сам видел эту салфетку в музее в Геттингене. Именно в парижских барах Тулуз-Лотрек рисовал от руки портреты проституток, получая оплату сначала в графинах, а потом – в бутылях вина. И так случалось, что причитающееся за одну картину успевал выпить еще до того, как рисовал вторую. Именно в бар в Монтеррее на побережье Тихого океана в Калифорнии ежедневно в течение нескольких месяцев приходил Стейнбек, чтобы на коричневой бумаге, в которую заворачивают рыбу, писать свою знаменитую повесть «Консервный ряд». Именно в баре или чем-то похожем Хемингуэй, а еще Гитлер, а также Кортазар1, а также Гласко2, а также Бергман...
Так в барах возникали и распадались целые куски цивилизации.
Может именно поэтому люди ходят в бар вместо того, чтобы купить в восемь раз дешевле вино или пиво в магазине за углом, сидя на удобном диване, со свернувшимся калачиком котом у ног. Но даже если пить перед телевизором, то все равно лучше пить вино перед телевизором в баре. Потому что бары очень быстро приспособились и поставили телевизоры на полки под потолком. Чтобы было как дома.
Люди больше всего любят пить перед телевизором именно в барах. Стали настолько одинокими, что, уставившись невидящим взглядом в экраны, подвешенные над шкафчиками с бокалами или разноцветными бутылками, пьют с комментаторами баскетбольных, футбольных или регбийных матчей, или с теми театрально возбужденными и намакияженными до ненатуральной степени загара молодыми биржевыми аналитиками с Уолл стрит. Поднимают как в летаргии бокалы и пьют, когда выигрывает какая-то команда, названия которой они не знают и знать не хотят, пьют в честь нового значения Доу Джонс на бирже в Нью Йорке. Им это значение без разницы, но это ведь великолепный повод не пить в одиночестве дома.
Но иногда случается так, что лучше – для всех – чтобы оставались дома. Такой вывод он сделал после разговора с одной барменшей на востоке Соединенных Штатов.
Послали его с докладом на конгресс в Колумбус, штат Огайо. Никто из института ехать не хотел. Все были настолько заняты приготовлениями к Рождеству, что конгресс в Колумбус, штат Огайо прямо перед праздником выглядел как наказание за лень или первое предупреждение перед неминуемым увольнением. «А ведь вы, если я не ошибаюсь, особо не готовитесь к праздникам, не так ли?» - спросил его будто бы невзначай начальник одним утром возле кофеварки. Правда. Он «не готовился к праздникам». Просто хотел пересуществовать тот отрезок между 23 декабря и Новым годом. Для этого не требовалось никаких приготовлений. Святой вечер в офисе за компьютером не требовал никаких приготовлений. Достаточно было как и ежедневно приехать на работу. Только вечером нужно быть внимательным. Лучше всего было сидеть при выключенном свете, чтобы охранник не увидел. Вроде и не запрещено. Но объясняться было бы как-то глупо.
Полетел. Два года назад. В начале декабря. Еще до НЕЕ. Вообще-то не хотел туда лететь, потому что в Колумбусе, штат Огайо даже май действует депрессивно, не говоря уже о ноябре и декабре. Потому что Колумбус, штат Огайо – это город, который был построен только для того, чтобы было где построить очередной Мак-Дональдс. Помнил, как в первый вечер после скучнейшего дня на конгрессе пошел в бар на главной улице. Здание, освещенное самыми яркими неоновыми огнями в окрестности. У бара была общая парковка с Мак-Дональдсом.
Он вошел в задымленный, шумный зал. Сел в углу за столик, который оставался свободным, хотя весь бар был заполнен людьми под завязку. Прямо напротив телевизора, по которому шел черно-белый фильм с Фредом Астером. Через несколько минут он заметил, что мужчины смотрят на него с неприкрытым удивлением. Женщин не было, только барменша в сером костюме, кроссовках гранатового цвета и в розовой запятнанной косынке на шее. Выглядела лет на 60. В большинстве американских баров, в которых он побывал, барменами были либо мужчины, либо очень молодые женщины. Сначала пригляделся к барменше. В эллиптическом пространстве, ограниченном стойкой бара, она почти бегала, принимая заказы, наполняя бокалы и стаканы разноцветными жидкостями, выбивая суммы в кассовом аппарате. Возникало впечатление, что все присутствующие в баре – ее хорошие знакомые. В определенный момент, подавая ему очередной стаканчик, она задержалась и сказала:
– А знаете, мистер, что на этом месте никто не сидел уже восемнадцать дней?
Он заинтересованно на на нее посмотрел.
– Видите ли, мистер, в четверг, восемнадцать дней тому назад, уселся тут наш Майкл. Где-то вашего возраста, а может и младше, только намного лысее. Он держал газетный магазинчик рядом с ратушей. У него хорошо шли дела. Очень хорошо. Недавно он получил лицензию на проведение этого самого нового тотализатора. В Колумбусе только он получил эту лицензию.Восемнадцать дней назад пришел как и каждый вечер, уселся на этом месте и заказал 2 виски безо льда. Принесла ему шотландского, потому что знала, что он больше всего любил именно шотландский. Мне было немного странно, потому что он никогда не заказывал две стопки сразу. Я его хорошо знала. Он сюда приходил ежедневно за все время моей работы. Целых одиннадцать лет. Поставил обе стопки перед собой. Выпил первую. Потом поднял вторую, быстро выпил половину, вытащил пистолет, выстрелил в экран с тем спортивным комментатором NBC. Допил виски, отодвинул стопку, вытер насухо салфеткой мокрый след от стопки, из кармана своей кожаной куртки – знаете, он ходил в такой ужасной старомодной куртке даже летом – вытащил голубой конверт и положил его возле стопки. Потом вставил пистолет себе в рот и нажал на курок. Оторвало ему три четверти головы. Тем, что от нее осталось, ударился о стену, где-то на высоте вашего плеча, и упал на стол. И сидел так, пока полиция не приехала. Забрали тот конверт. Я хотела его забрать до их приезда, но он был полностью залит кровью. А я, знаете, боюсь крови и пауков. Одинок он был, потом рассказывали, вот и тронулся. Но я в это не верю. Практически все в этом баре одиноки, но никто не становится самоубийцей. Наверняка у него какие-то долги были.
