Ознакомительная версия.
Дина Рубина Адам и Мирьям
Земную жизнь пройдя до половины… да что там! – давно перевалив эту умозрительную вершину, я научилась водить автомобиль.
Сдала экзамен на права и еще месяца три по здешним законам ездила «с сопровождением», то есть с собственным мужем, человеком педантичным и обстоятельным, с брезгливой гримасой наблюдавшим за моей суетливостью новичка. Черт-те что я вытворяла первое время, то и дело вскипая, бросая руль, наваливаясь на него в испуге.
Но в некий прекрасный день – промозглое и омерзительное февральское утро – я наконец оказалась одна в этом домике на колесах, в этом батискафе с рулем, в этом сухопутном корабле, где вдруг ощутила себя полновластным капитаном собственной жизни…
Нет, все это не передает… не может описать чувство упоительной… aга, уже ближе… дело в том, что я вдруг вспомнила подростковую украденную свободу, какая овладевала мной, если вместо уроков я сбегала в зоопарк, или садилась в пригородную электричку и, выйдя на станции Чирчик, шлялась до вечера по окрестным полям и бахчам совершенно одна. Вот нечто такое испытала я, когда впервые оказалась одна за рулем, со всех сторон укрытая панцирем машины, всевластно свободная в направлении движения и мыслей…
Шел сильный дождь. Иерусалимский камень, которым облицованы дома и замощены тротуары, в солнечные дни впитывает воздушный жар, а к вечеру отдает его, излучая сахарное свечение, поэтому город приподнимается и дышит, как грудь спокойно спящего на рассвете…
Но этот же камень в зимние темные дни непроницаемо тверд и угрюм. Резкий ветер гонит вдоль тротуаров бытовой мусор окрестной жизни, повсюду валяются вороньи тушки сломанных зонтов, бессильных против горного ветра, и тускло отсвечивают на головах обитателей религиозных кварталов мокрые полиэтиленовые мешки, в которые они оборачивают свои недешевые шляпы.
Я запустила «дворники», и когда с монотонным шарканьем они смахнули с лобового стекла водяную пелену, успокаивая и даря вольным одиночеством, столь мною любимым, я ощутила полную отгороженность от мира и – свободу, юную украденную свободу…
Я сразу успокоилась и поняла, что со временем буду уверенно и элегантно водить эту колымагу.
Почему бы не податься куда-нибудь… – думала я, медленно отъезжая от центральной автобусной станции, к которой только что подвезла дочь. – Скажем, поехать к Васо и Манане, похлебать грибного супчику… Да, вот именно, и очень кстати: горячего грибного супу!
Перестраиваясь с правой полосы в левую, чтобы развернуться на светофоре, краем глаза сквозь запотевшее боковое стекло я заметила пожилую даму на тротуаре. Она пыталась открыть зонт, который явно заклинило. Дождь свободно заливал ее синее пальто, почти уже черное от воды, шляпка тирольского фасона уныло сбилась набок…
Я развернулась и подкатила к ней, «подрезав» при этом белую «хонду», возопившую вслед резким протяжным гудком.
– Садитесь! Дама наклонилась к открытой дверце, вгляделась в меня.
Вот теперь стало видно, что она уже стара, пожалуй, к восьмидесяти, – издалека ее молодила худощавая и довольно прямая фигура в модном пальто, а также эта ухарская шляпка; но вблизи глубокие морщины откровенно являли возраст. Глаза, впрочем, смотрели цепко и даже насмешливо под высоко наведенными бровями. Вообще вблизи она не казалась такой беспомощной. И чего я всегда лезу, куда меня не просят…
– Но… куда вы едете?
– Неважно, я подвезу вас.
– Мне неловко, – сказала она. – Я вся мокрая…
– Да садитесь же, черт возьми, этой рухляди ничего уже не повредит.
Она кивнула и устроилась на заднем сиденье.
Мы поехали. Со всех сторон мне сигналили нервные местные автомобилисты. Я кого-то подсекала, внезапно перестраивалась перед светофором, обнаружив, что еду не по той полосе… Мне сейчас явно не хватало моего «сопровождения» справа с его раздраженными окликами: «Ну куда ж ты-и-и?!», и «А ну-ка сбавь!», и «Красный, красный, сто-о-о-п!»… Да и ливень в Иерусалиме означает не то чтобы катастрофу, но все же явное дорожное напряжение. Горки у нас, крутые повороты, узкие улицы… а тут еще я, балда стоеросовая, неумелая и наглая…
– Так куда вам все-таки? – Я взглянула в зеркало заднего обзора. Старая дама глядела в окно с детской заинтересованностью, будто ей было абсолютно все равно, куда ее везут, лишь бы ехать.
– Мне все равно, – тут же и подтвердила она мое впечатление. – А у вас русский акцент. Вы из России?
– Да… Но все же я не могу бесконечно кружить по улицам! Я сегодня впервые за рулем одна.
– Я вижу. – Она перешла на русский. – Вы ужасно водите, но очень отважно… Не знаю, наверное, мне надо вернуться в отель, ничего другого не остается. Это недалеко, на площади Сиона…
У нее тоже был небольшой акцент, я не могла понять, какой – похоже, американский.
– Но вы для чего-то же выехали в город?
– Да… но встреча сорвалась… Меня должен был забрать отсюда в Реховот сын моего мужа… Он хотел показать мне его могилу…
Я чуть не клюнула и без того помятую «шкоду», резко надавив на тормоз.
– Могилу… чью могилу? – И опять взглянула на нее в зеркало. Все то же отрешенное лицо старухи и тот же при этом молодо-цепкий взгляд в окно.
– Мужа моего… Повисла пауза. Ну что ж, возраст у нее почтенный…
Всяко может произойти с памятью…
– А вы… вы что, забыли, где он похоронен? – осторожно спросила я.
– Я никогда не была на его могиле, – сказала она просто. – Ну и, выходит, не суждено… Завтра уезжать… Неважно, все это неинтересно… – Она досадливо поморщилась. – Но мне сегодня абсолютно нечего делать.
Дали зеленый… поехали… Странная старуха, подумалось мне. Явно заговаривается… Хотя ей не шло это слово – старуха. Все-таки она оставалась именно дамой, старой элегантной дамой…
Между тем я приняла некое решение:
– Вы завтракали?
– Я не ем так рано…
– Но сейчас уже двенадцать. Послушайте… День у вас насмарку, вы промокли, зонтик явно сломан, в отеле скучно… А у Мананы и Васо подают отличный грибной супец в глиняном горшке.
Мы находились уже в пяти минутах ходьбы от харчевни, следовало куда-нибудь приткнуться. Я только начала осваивать эту смешную привязанность к своей машине, которую невозможно бросить абы где… И вдруг увидела отличное место для парковки! Это дождь сделал мне подарок. Отыскать среди дня в центре Иерусалима клочок асфальта с муниципальным прожорливым счетчиком – нужна невероятная везучесть.
Я алчно устремилась к добыче, сигналя впрок и распугивая всех вокруг, дабы никто не покусился… Сосредоточилась и стала совершать выученные на уроках вождения эти хитроумные штуки с реверсом. Переключала, крутила руль на полоборота… потом на полный оборот в другую сторону… Ничего не выходило! Машина вкатывалась задом в тесноватое пространство и в ровном ряду автомобилей вставала, как кривой зуб в челюсти. Я выезжала вновь, загоняла ее носом к тротуару, и тогда на дорогу высовывалась ее пухлая задница, словно ожидая и даже упрашивая, чтобы кто-то поблагородней дал ей хорошего пенделя.
– Хотите, я? – предложила вдруг моя пассажирка. Она с любопытством следила за этими беспомощными выкрутасами.
– Давайте! Я вышла, она пересела на водительское место, и – как во сне, я не поверила своим глазам! – тремя поворотами руля, совершенными одной рукой, вернее, одной ладонью, вогнала машину точнехонько в тесное гнездо между серой «даятсу-апплауз» и синим «фордом».
– Черт побери! – ахнула я, забирая ключ. – Вот это да. Сколько же лет вы за рулем?
Она засмеялась, поднимая воротник пальто:
– Совсем немножко. Сорок пять…
Я раскрыла над нами зонт и взяла ее под руку; мы тесно прижались, набычились против хлеставших струй, и за три минуты – по мокрым плитам тротуара, через знакомую подворотню и цепочку проходных дворов, то поднимаясь, то спускаясь на несколько ступеней, – добрались до нужного переулка. Мне даже не пришлось сбавить шага – старая дама довольно легко поспешала на немаленьких каблуках, излишних, на мой взгляд, в этой гористой местности.
Я опасалась, что мои грузины еще отсыпаются после какого-нибудь вчерашнего пиршества, но железная калитка во двор была отворена.
– Сюда… – Пропустила ее вперед. Придерживая на затылке свою легкомысленную шляпку, она задрала голову и стала рассматривать типично иерусалимский дворик, мощеный ноздреватыми плитами все того же местного камня. От калитки до двери в полуподвал арками шли над головой металлические перекрытия, оплетенные черными от дождя виноградными сухожилиями. На одной из ветвей скукожилась забытая гроздь, какую у нас в Ташкенте называли «заизюмленной».
Весь этот старый двухэтажный дом, настоящий иерусалимский дом мощной каменной кладки, с арочными сводами притолок и тяжелыми деревянными дверьми, с огромной плоской крышей – летними вечерами живой и заполненной до отказа, – Васо и Манана уже много лет снимали под ресторан.
Ознакомительная версия.
