Суад - Сожженная заживо

Я девушка, а девушка должна идти быстро, низко опустив голову, словно она считает шаги. Глаза ее не должны ни подниматься, ни уходить вправо и влево от дороги, потому что, если вдруг встретятся с глазами мужчины, вся деревня сочтет, что она шармута.

Если замужняя соседка, или старуха, или кто угодно заметит девушку одну на улице, без матери или старшей сестры, без овцы, без охапки сена или корзины с инжиром, то про нее опять скажут: «шармута».

Девушка должна быть замужем, чтобы иметь право смотреть вперед, заходить в лавку торговца, делать эпиляцию и носить украшения.

Если девушка не вышла замуж до четырнадцати лет, как моя мать, деревня начинает над ней насмехаться. Но чтобы выйти замуж, девушка должна ждать своей очереди в семье. Сначала старшая, а потом все остальные.

В доме моего отца слишком много девушек. Четыре, и все невесты. Есть еще две дочери от второй жены нашего отца. Но они девочки. Единственным мужчиной в семье является наш всеми обожаемый брат Ассад, родившийся среди сестер четвертым. Я занимаю третье место.

Мой отец Аднан недоволен моей матерью Лейлой, которая родила ему столько девочек. Он также недоволен и своей второй женой Айшей, потому что и у нее одни девочки.

Нура, самая старшая, вышла замуж поздно, когда мне самой было уже пятнадцать. Вторую сестру, Кайнат, никто не хотел брать замуж. Я слышала, что один человек говорил с отцом обо мне и что я должна ждать свадьбы Кайнат, прежде чем думать о своей. Но, возможно, Кайнат недостаточно красивая, а может, она слишком ленива в работе… Я не знаю, почему к ней никто не сватается, но если она останется старой девой, то станет посмешищем для всей деревни, и я стану вместе с ней.

С той поры, как я себя помню, у меня не было ни игр, ни удовольствий. Родиться девочкой в нашей деревне — это проклятие. Мечта о свободе связана с замужеством. Покинуть дом отца ради дома мужа и больше никогда туда не возвращаться, даже если муж будет тебя бить. Если замужняя женщина возвращается в дом отца, это позор. Она не должна искать защиты нигде, кроме дома мужа, и в противном случае долг ее семьи — вернуть ее в дом мужа.

Мою сестру бил муж, и она опозорила отца, придя к нему жаловаться.

Но все‑таки ей повезло, что у нее есть муж, о котором я пока только мечтаю.

С тех пор как я услышала, что один человек говорил обо мне с отцом, меня пожирали любопытство и нетерпение. Я знала, что этот парень жил в двух шагах от нас. Иногда я могла его разглядеть с высоты террасы, где развешивала белье. Я знала, что у него была машина, он носил костюм и при нем всегда портфель. Он никогда не одевался как работяга, должно быть, работал в городе, в хорошем месте и имел всегда безупречный вид. Мне хотелось увидеть поближе его лицо, но я всегда боялась, что кто‑нибудь из моей семьи застанет меня за подглядыванием. Поэтому, когда меня посылали на конюшню за сеном для больного барана, я быстро шла по дороге в надежде увидеть его близко. Но он ставил свою машину слишком далеко. Благодаря моим наблюдениям я примерно знала, в котором часу он выходит на работу. В семь утра я делала вид, что складываю высохшее белье на террасе, или собираю созревший инжир, или вытряхиваю ковер, чтобы несколько секунд посмотреть, как он уезжает на машине. Я должна была все делать быстро, чтобы никто ничего не заметил.

Я поднималась по лестнице, проходила через комнаты и шла на террасу. Я энергично трясла ковер и смотрела через цементную стену, слегка скосив глаза вправо. Если кто‑нибудь наблюдал за мной издалека, он никак не мог догадаться, что я смотрю на улицу.

Иногда мне удавалось его заметить. Я была влюблена в этого человека и его машину! На своей террасе я фантазировала: вот вышла за него замуж и смотрю, как его машина удаляется, как и сегодня, так что я ее уже не вижу, но на закате солнца он вернется с работы. Я сниму с него ботинки и, стоя на коленях, вымою ему ноги, как моя мать отцу. Я подам ему чай, буду смотреть, как он закуривает свою длинную трубку, сидя как король перед дверью своего дома. Я буду женщиной, у которой есть муж!

И я смогу пользоваться косметикой, ездить с мужем на машине и даже поехать в город. Я вынесла бы что угодно, лишь бы обрести свободу и, когда мне захочется, одной выйти за порог и пойти купить хлеба!

Но я никогда не буду шармута. Я не буду глядеть на других мужчин, я буду ходить быстро, но прямо и гордо, не считая шаги и не опуская глаз, и никто в деревне не посмеет сказать обо мне плохо, потому что я буду замужем.

Именно на террасе началась моя ужасная история. Я уже была старше, чем моя сестра ко дню своей свадьбы, я надеялась и теряла надежду.

Мне должно было скоро исполниться восемнадцать, а может быть больше, я не знаю.

Моя память унеслась вместе с дымом, в тот день, когда на меня пал огонь.

Я родилась в крошечной деревушке. Говорили, что она расположена где‑то на иорданской территории, затем — на границе иорданской территории, затем — к западу от иорданской территории, но, поскольку я никогда не ходила в школу, я ничего не знаю об истории моей страны. Говорили, что я родилась там то ли в 1958‑м, то ли в 1957‑м… То есть сейчас мне примерно сорок пять лет. Двадцать пять лет назад я говорила только по‑арабски, не выходила из своей деревни дальше, чем на несколько километров от последнего дома, знала, что где‑то далеко существуют города, но их никогда не видела. Я не знала, круглая Земля или плоская, я не имела ни малейшего представления о мире. Я знала, что надо ненавидеть евреев, захвативших нашу землю, мой отец называл их свиньями. К ним нельзя было подходить, прикасаться к ним, разговаривать, иначе сам станешь свиньей, как они. Надо было молиться, по крайней мере, два раза в день, произносить молитвы, как это делали моя мать и сестры, но я узнала о существовании Корана только много лет спустя, в Европе. В школу ходил мой единственный брат, король нашего дома, но не девочки. Родиться девочкой у нас в семье — это проклятие. Жена должна родить сначала сына, хотя бы одного, а если у нее родятся одни девочки, над ней смеются. Надо иметь две или самое большее три дочери, чтобы они работали по дому, в огороде или ухаживали за скотиной. Если в семье происходит по‑другому, это большое несчастье, от которого надо избавиться как можно скорее. Я очень быстро узнала, как от него избавляются. Так я прожила почти семнадцать лет, не зная ничего другого, потому что я была девушка, а это хуже, чем быть скотиной.

Такова моя первая жизнь, жизнь арабской женщины на западном берегу реки Иордан. Она продолжалась двадцать лет, и потом я умерла. Умерла физически, социально, навсегда.

Моя вторая жизнь началась в Европе, в конце 70‑х годов, с международного аэропорта. Я была человеческими останками, умирающими на носилках. Я ощущала смерть в такой степени, что служащие, которые несли меня к трапу, стали возражать. Меня спрятали за шторкой, но все равно мое присутствие было для них невыносимо. Мне говорили, что я выживу, но я прекрасно знала, что нет, и ждала смерти. Я умоляла ее забрать меня. Смерть была лучше, чем страдание и унижение. От моего тела ничего не осталось, зачем же они хотели заставить меня жить, когда я желала одного — не существовать больше ни телом, ни духом.

Даже сегодня мне случается думать об этом. Это правда, я хотела умереть больше, чем встретиться с этой второй жизнью, которую мне так щедро подарили. Выжить в моем случае — это чудо. И оно дает мне сейчас возможность свидетельствовать от имени всех тех женщин, которым не выпал этот шанс, которые до наших дней продолжают умирать только потому, что они женщины.

Я должна была выучить французский, слушая, как говорят другие люди и, заставляя себя повторять слова, смысл которых мне объясняли знаками: «Больно? Не больно? Есть? Пить? Спать? Ходить?» А я отвечала знаками «да» или «нет».

Гораздо позже я научилась читать слова по газете, терпеливо, день за днем. Сначала я разбирала только маленькие объявления, некрологи, короткие фразы с небольшим количеством слов, которые я фонетически повторяла. Иногда у меня появлялось чувство, что я животное, которое учат говорить по‑человечески, в то время как у меня в голове звучали арабские слова, и я себя спрашивала, где я была, в какой стране и почему я не умерла там, в своей деревне. Мне было стыдно, что я еще жива, но никто об этом не знал. Мне было страшно от этой жизни, но никто этого не понимал.

Я должна была сказать все это перед тем, как попытаться собрать обрывки моей памяти, потому что я хотела, чтобы мои слова были написаны в книге.

В моей памяти много пустоты. Первая часть моего существования состоит из образов, странных и жестоких сцен, как в телевизионном фильме. Иногда я не верю сама себе, так мне больно собрать их по порядку. Можно ли, к примеру, забыть имя одной из сестер? Или сколько лет было брату, когда он женился? И при этом не забыть коз, овец, коров, помнить печь для хлеба, стирку в саду, помнить, как собирали цветную капусту, кабачки, помидоры, инжир… хлев и кухню… мешки с пшеницей и змей? Террасу, где я подглядывала за моим возлюбленным? Пшеничное поле, где я совершила свой «грех»?