Сергей Жадан - Ворошиловград

Ознакомительная версия.

Поэта и прозаика Сергея Жадана (р. 1974) называют лицом и голосом новой украинской литературы. Его книги удостоены престижных премий, с успехом издаются в России и за рубежом, становятся бестселлерами. Сам Жадан живет и работает в Харькове, переводит поэзию Пауля Целана и Чарльза Буковски, выступает со своими произведениями совместно с музыкальными группами.

В романе «Ворошиловград» главный герой, Герман, однажды утром узнает, что его старший брат пропал, и отправляется на Донбасс, в город своего детства, окруженный бескрайними кукурузными полями и заселенный газовщиками, цыганами и контрабандистами.

Волей-неволей он оказывается втянутым в мафиозные разборки, запутанные отношения, а также фантастические странствия по округе — то ли реальные, то ли сновидческие.

Свадьбы, похороны и проповеди штундов, абсурд прошлого и настоящего, приправленный мифами и байками, близость материального и мистического миров — все это «Ворошиловград»: у каждого свой.

Жадан, на мой взгляд, скорее рано, чем поздно, станет нобелевским лауреатом по литературе. По меньшей мере изо всех литераторов, пишущих на просторах бывшего СССР, шансы у него наивысшие.

Разница между чудом и обыденностью не так уж и велика. Поэтому-то футбольный матч с мертвецами подается как самая обыкновенная история, а огонь, полыхнувший изо рта благодаря заранее заготовленному керосину, — как чудо. Весь вопрос в том, как посмотреть.

Телефоны существуют, чтобы сообщать о разных неприятностях. Телефонные голоса звучат холодно и официально, официальным голосом проще передавать плохие новости. Я знаю, о чем говорю. Всю жизнь я боролся с телефонными аппаратами, хотя и без особого успеха. Телефонисты всего мира продолжают отслеживать разговоры, выписывая себе на карточки самые важные слова и выражения, а в гостиничных номерах лежат Библии и телефонные справочники — всё, что нужно, чтобы не потерять веру.

Я спал в одежде. В джинсах и растянутой футболке. Проснувшись, ходил по комнате, переворачивал пустые бутылки из-под лимонада, стаканы, банки и пепельницы, залитые соусом тарелки, обувь, злобно давил босыми ногами яблоки, фисташки и жирные финики, похожие на тараканов. Когда снимаешь квартиру и живешь среди чужой мебели, учишься относиться к вещам бережно. Я держал дома разный хлам, как перекупщик, прятал под диваном граммофонные пластинки и хоккейные клюшки, кем-то оставленную женскую одежду и где-то найденные большие железные дорожные знаки. Я не мог ничего выбросить, поскольку не знал, что из этого всего принадлежит мне, а что — чужая собственность. Но с первого дня, с того момента, как я сюда попал, телефонный аппарат стоял прямо на полу посреди комнаты, вызывая ненависть своим голосом и своим молчанием. Ложась спать, я накрывал его большой картонной коробкой. Утром выносил коробку на балкон. Дьявольский аппарат стоял посреди комнаты и навязчивым треском сообщал, что я кому-то нужен.

Вот и теперь кто-то звонил. Четверг, пять утра. Я вылез из-под одеяла, сбросил картонную коробку, взял телефон, вышел на балкон. Во дворе было тихо и пусто. Через боковую дверь банка вышел охранник, устроив себе утренний перекур. Когда тебе звонят в пять утра, ничего хорошего из этого не выйдет. Сдерживая раздражение, снял трубку. Так всё и началось.

— Дружище, — я сразу узнал Кочу. У него был прокуренный голос, словно вместо легких ему вмонтировали старые прожженные динамики. — Гера, друг, не спишь? — Динамики хрипели и выплевывали согласные. Пять утра, четверг. — Алло, Гера!

— Алло, — сказал я.

— Друг, — добавил низких частот Коча, — Гера.

— Коча, пять утра, чего ты хочешь?

— Гер, послушай, — Коча перешел на доверительный свист, — не хотел тебя будить. Тут такая шняга. Я ночь не спал, понял? Вчера твой брат звонил.

— Ну?

— Короче, он уехал, Герман, — тревожно зависло с той стороны Кочино дыхание.

— Далеко? — сложно было привыкнуть к этим его голосовым перепадам.

— Далеко, Герман, — включился Коча. Когда он начинал новую фразу, голос его фонил. — То ли в Берлин, то ли в Амстердам, я так и не понял.

— Может, через Берлин в Амстердам?

— Может, и так, Гер, может, и так, — захрипел Коча.

— А когда вернется? — я успел расслабиться. Подумал, что это просто рабочий момент, что он просто сообщает мне семейные новости.

— По ходу, никогда, — трубка снова зафонила.

— Когда?

— Никогда, Гер, никогда. Он навсегда уехал. Вчера звонил, просил тебе сказать.

— Как навсегда? — не понял я. — У вас там всё нормально?

— Да, нормально, друг, — Коча сорвался на высокие ноты, — всё нормально. Вот только брат твой бросил тут всё на меня, ты понял?! А я, Гер, уже старый, сам я не потяну.

— Как бросил? — я не мог понять. — Что он сказал?

— Сказал, что в Амстердаме, просил позвонить тебе. Сказал, что не вернется.

— А заправка?

— А заправка, Гер, по ходу, на мне. Только я, — Коча снова добавил доверительности, — не потяну. Проблемы у меня со сном. Видишь, пять утра, а я не сплю.

— А давно он уехал? — перебил я.

— Да уже неделя, — сообщил Коча. — Я думал, ты знаешь. А тут вот такая шняга выходит.

— А чего он мне ничего не сказал?

— Я не знаю, Гер, не знаю, дружище. Он никому ничего не сказал, просто взял и свалил. Может, хотел, чтобы никто не знал.

— О чем не знал?

— О том, что он сваливает, — объяснил Коча.

— А кому какое дело до него?

— Ну, не знаю, Гер, — закрутил Коча, — не знаю.

— Коча, что там у вас случилось?

— Гер, ты ж меня знаешь, — зашипел Коча, — я в его бизнес не лез. Он мне не объяснял. Просто взял и свалил. А я, дружище, сам не потяну. Ты бы приехал сюда, на месте разобрался, а?

— В чем разобрался?

— Ну, я не знаю, может, он тебе что-то говорил.

— Коча, я не видел его полгода.

— Ну, я не знаю, — совсем растерялся Коча. — Гер, дружище, ты приезжай, потому что я сам ну никак, ты правильно меня пойми.

— Коча, что ты крутишь? — спросил я наконец. — Скажи нормально, что у вас там случилось.

— Да всё нормально, Гер, — Коча закашлялся, — всё нормалёк. Короче, я тебе сказал, а ты уже смотри. А я пошел, у меня клиенты. Давай, дружище, давай. — Коча бросил трубку.

Клиенты у него, — подумал я. — В пять утра.

Мы снимали две комнаты в старой выселенной коммуналке, в самом центре, в тихом дворе, засаженном липами. Лелик занимал проходную, ближе к коридору, я жил в дальней, из которой был выход на балкон. Другие были наглухо закрыты. Что скрывалось за дверями — никто не знал. Комнаты нам сдавал старый матерый пенсионер, бывший инкассатор Федор Михайлович. Я его называл Достоевским. В девяностых они с женой решили уехать в эмиграцию, и Федор Михайлович выправил себе документы. Но, получив на руки новый паспорт, вдруг ехать передумал, решив, что именно теперь время начинать жизнь с чистого листа. Так что в эмиграцию жена отправилась одна, а он остался в Харькове якобы сторожить квартиру. Почуяв свободу, Федор Михайлович сдал комнаты нам, а сам прятался где-то на конспиративных квартирах. Кухня, коридоры и даже ванная этого полуразрушенного жилья были забиты довоенной мебелью, потрепанными книгами и кипами журнала огонек. На столах, стульях и прямо на полу была свалена посуда и цветное тряпье, к которому Федор Михайлович относился нежно и выбрасывать не позволял. Мы и не выбрасывали, так что к чужому хламу добавился еще и наш. Шкафчики, полки и ящики стола на кухне были заставлены темными бутылками и банками, где мерцали масло и мед, уксус и красное вино, в котором мы тушили окурки. По столу катались грецкие орехи и медные монеты, пивные пробки и пуговицы от армейских шинелей, с люстры свисали старые галстуки Федора Михайловича. Мы с пониманием относились к нашему хозяину и его пиратским сокровищам, к фарфоровым фигуркам Ленина, тяжелым вилкам из фальшивого серебра, запыленным шторам, сквозь которые пробивалось, разгоняя по комнате пыль и сквозняки, желтое, словно сливочное масло, солнце. По вечерам, сидя на кухне, мы читали надписи на стенах, сделанные Федором Михайловичем, какие-то номера телефонов, адреса, схемы автобусных маршрутов, нарисованные химическим карандашом прямо на обоях, рассматривали вырезки из календарей и фотопортреты неизвестных родственников, пришпиленные им к стене кнопками. Родственники выглядели строго и торжественно, в отличие от самого Федора Михайловича, который время от времени тоже забредал в свое теплое гнездо, в скрипучих босоножках и пижонском кепаре, собирал за нами пустые бутылки и, получив бабки за очередной месяц, исчезал во дворе между лип. Был май, держалась теплая погода, двор зарастал травой. Иногда ночью с улицы заходили настороженные пары и занимались любовью на скамейке, застеленной старыми ковриками. Иногда под утро на скамейку приходили охранники из банка, сидели и забивали долгие, как майские рассветы, косяки. Днем забегали уличные псы, обнюхивали все эти следы любви и озабоченно выбегали назад — на центральные улицы города. Солнце поднималось как раз над нашим домом.

Ознакомительная версия.