*
Юрий Алкин
Мат
Власть — самое сильное возбуждающее средство.
Генри Киссинджер
Пролог
3 октября 1815 года, на борту корабля «Нортумберленд»
— Что там, Бертран?
— Кит, сир. По-моему, даже несколько.
— Узнаю людей. Годами они плавают по морю, но даже в сотый раз какая-то безмозглая туша мяса заставляет их бросить все и толпиться как бараны. Офицеры тоже там?
— Некоторые, сир.
— И это люди, которые претендуют на избранность. Белая кость. Они везут на борту величайшего человека их времени, и хоть бы один стремился использовать эту возможность. Нет, они видят во мне лишь пленника, которого надо кормить и стеречь. Рыбы их интересуют гораздо больше. Пять лет назад любой из них почел бы за честь обедать за одним столом со мной — пусть даже как с врагом.
— Они просто люди, сир.
— Вот именно, Бертран. Вот именно. Сколько нам еще плыть?
— Вчера говорили, что около двадцати дней при таком ветре.
— Двадцать дней… Как обесценилось время. Совсем недавно за двадцать дней я поднимал всю Францию. Вы помните? От Канн до Парижа, от горстки преданных людей до трона. И все за двадцать дней. А сейчас я потрачу то же самое время на созерцание этих убогих, которых безмозглые рыбы интересуют больше, чем великий император. И я стану лишь на двадцать дней ближе к могиле — точно как они.
— Вы сами всегда учили терпению, сир.
— Терпение хорошо, когда есть надежда. Теперь ее уже нет. Святая Елена — не Эльба. Впрочем, вы правы. В отличие от этих болванов, у меня впереди бессмертие. А их если и вспомнят, то только потому, что они везли меня на этот остров.
— Да, сир. Если даже сто лет спустя будут по-прежнему спорить о роли личности в истории, то в первую очередь будут говорить о вас.
— О будьте покойны, спорить они будут. Мещане всегда спорят о роли личности в истории. Тем временем личности историю делают. Вы знаете, Бертран, без таких, как я, мировая история была бы пустым местом. Это была бы история чавкающих толп. Толпы становятся народами лишь тогда, когда находится человек, готовый их вести. Тогда они возносят тебя на самый высокий пьедестал, пока зависть и предательство не сбрасывают тебя оттуда.
— Сир, даже будучи сверженным, вы остаетесь великим человеком.
— Я знаю, Бертран. В этом-то и дело. Мне безразлично, что мое имя будут поливать грязью. Бриллиант можно окунать в грязь сколько угодно, он от этого хуже не станет. И мне безразлично, что меня будут стеречь убогие болваны, пока другие болваны растаскивают мою империю. Но знать, что я уже больше ничего не свершу, пока жив… Поверьте мне, Бертран — вот мука, перед которой меркнет все. Александр мог бы меня понять.
— Думаю, что я понимаю вас, сир.
— Да, Бертран, в вашей преданности я не сомневаюсь.
— Сир…
— Помните, что кричал мне тот боров в порту? Про революцию, создавшую тирана?
— Помню, сир. Я жалел лишь о том, что не в моей воле было заставить его замолчать.
— Они все так думают. Несчастные. Для них великий человек — это порождение обстоятельств. Они не понимают, что тот, кто рожден для великих дел, для великой власти, всегда придет к ней. Именно это и делает его великим.
Глава первая
Дождь настойчиво стучался в окно — так, словно ему не хватало простора над потемневшим угрюмым озером и нахохлившимися горами. Он требовал, чтобы его немедленно впустили в комнату и разрешили вдоволь порезвиться — напитать влагой бумаги на столе, залить пол, разукрасить веселыми потеками стены. Он был неутомим и надоедлив. Но человек в комнате не обращал внимания на требовательный стук. Дождь удвоил, затем утроил свои усилия, позвал в союзники ветер и темноту и с удовлетворением обратил еще недавно светлую комнату в полутемную пещеру, наполненную дробным стуком. Человек проигнорировал и эти маневры. Он лишь проверил, что окно плотно закрыто, и включил торшер, сведя на нет титанические усилия дождя и его помощников. Ему было не до негодующе буянившего ливня. Он работал.
Мягкими точными движениями он брал один за другим листы бумаги из стопки слева и, быстро просматривая их, что-то быстро писал остро отточенным карандашом. Работа была, по всей видимости, неприятная — человек хмурился и перечитывал написанное. В какой-то момент он даже отложил карандаш в сторону и провел несколько минут, глядя невидящим взглядом в окно. Но порой благообразное лицо озаряла не вяжущаяся с ним ироническая улыбка, и тогда становилось ясно, что человек просто серьезно относится к своему занятию, и ничего неприятного оно в себе не несет. Затем он откладывал исчерканный пометками лист в сторону и под неумолчный говор дождя принимался за следующий.
Наконец, последний лист порхнул в правую стопку. Человек с видимым удовлетворением потянулся, окинул плоды своего труда довольным взглядом и, словно впервые обнаружив беспорядки за окном, озабоченно посмотрел на уже едва видимое озеро. Затем, видимо решив не беспокоиться о погоде, он протянул холеную руку и, почти не глядя, набрал номер на коммутаторе.
— Все, — тоном победителя сообщил он в трубку. — Готово. Завтра можете печатать. Но это был первый и последний раз. Отныне — только суббота. По пятницам эти сочинения я писать категорически отказываюсь. Эти эксперименты не для меня. Одиннадцать отзывов это вам не письмо бабушке. Что? Кто сказал, что они одинаковые? Разные они, очень разные. Одно и то же происходит — это да. Но это не значит, что я отзывы под копирку пишу. Хотя вы бы видели, что эти с десятым номером вытворили. Давно такого уже не было. Да, на втором этаже. Именно… А про копирку бросьте, пожалуйста. Тут такие страсти кипят, люди не на жизнь, а на смерть бьются — как же можно халтурить? Нет, мне уж лучше как обычно — целый день, с утра. Теперь здесь ночевать придется. Так что с того, что шесть дней? На то и отпуск. А? Меньше?.. Нет, милая, так шутить не надо. Я понимаю, что шутка. Но за это число столько копий было поломано, что об этом даже шутить неприлично. Их должно быть одиннадцать — ни больше ни меньше.
Ровно одиннадцать. И ровно на пять дней. Чтобы в первый день имена не могли запомнить, а на пятый… Ну вы знаете, что у нас на пятый день. Так что пять — одиннадцать. Вот тогда у нас получится все, как и должно получиться…
Роберт
Красный «порш» оказался нахалом. Он резво обошел машину Роберта справа, презрительно вильнул бампером, становясь впереди, и, словно пытаясь показать, как легко даются ему такие маневры, резво увеличил дистанцию. Роберт улыбнулся. Именно этого ему и не хватало.
Пум-тири-пам… тири-пум-тири-пам… Р-р-р-раа… Р-р-р-раа… — стремительно пульсировала музыка, заполняя собой весь салон. Роберт повернул рукоятку громкости почти до упора. Настоящая скорость требует настоящего сопровождения. Короткий взгляд вправо. Антирадар молчит — похоже, полиции вблизи нет. А впрочем, если бы и была… Он немного наклонил голову и, вживаясь всем телом в жесткий бьющийся ритм, плавно выжал газ. Мощный мотор послушно взревел, набирая обороты. Слева приблизилась и тут же унеслась вдаль какая-то зеленая колымага почтенного возраста. Роберт не видел лица водителя, но не сомневался, что вдогонку ему сейчас несутся не самые вежливые возгласы. Справа прогрохотал и остался сзади вместе со своим черным вонючим дымом измазанный трейлер. Р-р-р-раа… Р-р-р-раа…
«Порш» был уже совсем рядом. Роберт едва заметно двинул рулем влево, и мгновение спустя его машина поравнялась с «поршем». Сигналить не пришлось — водитель повернул голову сам. Секунду-другую Роберт вглядывался в недовольное гладкое выбритое лицо. Если бы это оказался только что получивший права мальчишка, было бы неинтересно. Но этот упитанный экземпляр явно привык к роли короля дороги. Ну что ж… получай. Улыбаясь наиприятнейшим образом, Роберт сложил из пальцев правой руки известную фигуру и несколько секунд демонстрировал ее ошеломленному экземпляру. Ошеломленность последнего явно усугублялась тем, что левой рукой Роберт делал то же самое. Затем, не возвращая руки на руль и продолжая придерживать его только левым коленом, он резко прибавил газ. Стрелка тахометра возмущенно подпрыгнула, рев мотора на какое-то время заглушил стремительную музыку, и «порш» вместе со своим негодующим водителем остался позади.
