Что и говорить, мои планы спрятаться ночью в пустом полуразрушенном доме были, конечно, безумием. И теперь я думаю, что замышляла это для того, чтобы моя месть стала более жестокой. Я чувствовала, что это будет чудесная месть, тем более чудесная и беспощадная, чем страшнее окажется опасность, которой я себя подвергну. Ты понял? Ну, словно я думала – а может, и впрямь думала – «пусть увидят, что я терплю из-за своего отца!». Забавная вещь, но после той ночи мой страх внезапно превратился в безумную храбрость. Не правда ли, любопытно? Как объяснить подобное явление? Это было что-то вроде безумного высокомерия перед лицом любой опасности, реальной или воображаемой. Впрочем, я всегда была смелой, и, когда проводила каникулы в сельской усадьбе семейства Карраско старых дев, подруг моей бабушки Элены, я привыкла там ко всяким отчаянным приключениям: скакала галопом по бездорожью на кобылке, которую мне дали и которую я сама окрестила полюбившимся мне именем Презренье. Было у меня охотничье ружье двадцать второго калибра и маленький револьвер. Я отлично плавала и, несмотря на все запреты и заклинания, уплывала далеко в море, где мне не раз приходилось туго во время прибоя (забыла тебе сказать, что усадьба старушек Карраско находилась на морском берегу, вблизи Мирамара [18]). И однако по ночам я дрожала от страха перед воображаемыми чудищами. Ну, в общем, я, как уже говорила, решила сбежать и спрятаться в доме на улице Исабель-ла-Католика. Дождалась темноты, чтобы незаметно перелезть через ограду (ворота были заперты на висячий замок). Но, вероятно, кто-то меня увидел и, хотя сперва не придал этому значения – можешь себе представить, сколько мальчишек из любопытства проделывали то же, что я в ту ночь, – однако, когда пошел слух о моем исчезновении и вмешалась полиция, тот человек, видимо, вспомнил, что видел, как я лезу, и рассказал об этом. Но если дело и было так, то открылось все лишь через несколько часов после моего бегства, потому что полиция появилась в доме только в одиннадцать часов. Так что у меня было вдоволь времени натерпеться страху. Соскочив с ограды, я пошла вглубь, за дом, через бывшие ворота для въезда карет, пробиралась среди сорняков и старых ящиков, натыкалась на кучи мусора, на зловонные трупы кошек и собак. Да, забыла тебе сказать, что я прихватила фонарик, складной ножик и маленький револьвер, подаренный дедушкой Панчо, когда мне исполнилось десять лет. Короче, через ворота я вышла на задний двор. Там была галерея, вроде нашей. На окнах, выходивших в галерею, были жалюзи, но жалюзи эти сгнили, некоторые вообще отвалились. Вероятно, в доме иногда ночевали бродяги, бездомные, а может, и жили какое-то время. И откуда могла я знать, не явился ли туда переспать кто-нибудь из них в эту ночь. Светя фонариком, я осмотрела окна и двери с задней стороны дома и наконец обнаружила дверь, в которой не хватало одной доски. Я толкнула дверь, она подалась, хотя с трудом и со скрипом – похоже было, что ее очень давно никто не открывал. Тут я с ужасом подумала, что, наверно, даже бродяги не решаются посещать этот дом, пользующийся дурной славой. На минуту я заколебалась, у меня мелькнула мысль, что, может, лучше бы не заходить в дом, а провести ночь в галерее. Но было очень холодно. Придется зайти и даже развести огонь, как поступали герои в виденных мною фильмах. Я подумала, что лучше всего это сделать на кухне – там каменный пол, и на плитах пола можно разложить хороший костер. Кстати, я надеялась, что огонь спугнет крыс, к ним я всегда питала отвращение. Кухня, как и все прочее в доме, была в полном разорении. У меня не хватило духу лечь на пол, даже насобирав соломы, – ведь тогда ко мне легко могла подкрасться крыса. Я решила, что лучше лечь на плиту. Кухня была устроена по-старинному, тоже вроде нашей, такие теперь увидишь только в деревенских домах – с плитой и духовкой. Что до остальных помещений дома, их я решила обследовать завтра – в этот ночной час, в темноте, у меня на это не хватало храбрости, да и незачем было. Первой моей задачей было собрать в саду что-нибудь для костра: обломки ящиков, щепки, солому, бумагу, валявшиеся сухие сучья и наломать веток с засохшего дерева, которое я приметила. Все это я сложила в кучу возле кухонной двери, чтобы дым не шел внутрь. После нескольких попыток дело пошло на лад, и едва я увидела в темноте огонек, сразу согрелась и телом, и душой. Тотчас достала из сумки еду, села на ящик возле костра и с аппетитом поела бутерброды с маслом и с колбасой, а потом сладкое из батата. На моих часиках было только восемь! Мне не хотелось думать о том, что меня ждет в долгие ночные часы.
Полиция явилась в одиннадцать. Уж не знаю, точно ли – как я сказала – кто-то видел, что какой-то мальчик лез через ограду. Возможно, кто-то из соседей заметил огонь или дым моего костра или свет фонарика, когда я бродила возле дома. Как бы то ни было, полиция явилась, и, должна тебе признаться, ее появление меня обрадовало. Думаю, если бы мне пришлось провести там целую ночь, когда снаружи все стихает и действительно чувствуешь, что город спит, я бы и впрямь сошла с ума от беготни крыс и кошек, от воя ветра и других шумов, которые мое воображение приписало бы невесть каким призракам. И когда пришла полиция, я не спала, а, дрожа от страха, сидела скрючившись на плите.
Слов нет описать, что творилось дома, когда меня привели. Бедный дедушка Панчо с глазами, полными слез, все допытывался у меня, почему я совершила такое безумство. Бабушка Элена меня журила и в то же время исступленно ласкала. Что ж до тети Тересы – на самом-то деле двоюродной бабушки, – проводившей все время в бдениях у покойников да в ризницах, она кричала, что меня надо поскорей отдать в пансион, в колледж на авениде Монтесде-Ока. Семейный совет, видимо, продолжался далеко за полночь, я еще долго слышала, как они там спорят. На другой день я узнала, что бабушка Элена в конце концов согласилась с мнением тети Тересы, скорей всего – как я теперь думаю, – она просто боялась, как бы я вдруг не повторила свою выходку, и еще она знала, что я очень люблю сестру Теодолину. На все их предложения я, естественно, отвечать отказалась, сидела, запершись в своей комнате. Но, по сути, перспектива покинуть дом была для меня не неприятна: я думала, что отец таким образом лучше почувствует мою месть.
Не знаю, что тут повлияло: поступление в колледж, дружба с сестрой Теодолиной или мой душевный кризис – возможно, все вместе. Но я отдалась религии с той же страстью, с какой увлекалась плаваньем или верховой ездой: как будто речь шла о жизни моей или смерти. Так было со мной до пятнадцати лет. Что-то вроде безумия – с тем же неистовством, с каким она плавала в море ночью, даже в бурные ночи, – будто бросалась плыть в непроглядный мрак религии, окруженная тьмою, гонимая неукротимой душевной бурей.
Вот падре Антонио: он говорит о страстях Христовых, с жаром описывает муки, унижения и кровавую жертву на Кресте. Падре Антонио высокого роста, и – странное дело – он похож на ее отца. Алехандра плачет, сперва молча, затем все громче, плач переходит в судорожные рыдания. Она убегает. Перепуганные монахини бегут за ней. Вот рядом с нею сестра Теодолина, она утешает плачущую, потом подходит падре Антонио, тоже с намерением ее успокоить. Пол подымается и опускается под ее ногами, как дно лодки. Пол вздымается как морской вал, комната почему-то увеличивается, потом все начинает кружиться – сперва медленно, потом все быстрее. Алехандру прошибает пот. Падре Антонио подходит к ней, рука его огромная, рука его касается ее щеки, это как прикосновение теплой мерзкой летучей мыши. И она падает, будто сраженная сильным электрическим разрядом.
– Что с тобой, Алехандра? – кричит Мартин, бросаясь к ней.
Она рухнула на пол и лежит, словно окаменев, не дышит, лицо ее становится фиолетовым, и вдруг начинаются судороги.
– Алехандра! Алехандра!
Но она его не слышала, не чувствовала его рук – только стонала и кусала губы.
Но вот, как постепенно стихающий шторм, стоны стали реже, звучали все слабей и жалобней, тело понемногу успокаивалось и наконец обмякло, стало как мертвое. Тогда Мартин взял ее на руки и отнес в комнату, уложил на кровать. Прошел час или больше, Алехандра открыла глаза, осмотрелась вокруг, будто пьяная. Потом села, провела ладонями по лицу, словно пытаясь себя освежить, и довольно долго сидела молча. Видно было, что она в полном изнеможении.
Наконец она встала, нашла таблетки, проглотила.
Мартин с испугом смотрел на нее.
– Нечего на меня так смотреть. Если хочешь быть моим другом, придется тебе привыкнуть к таким сценам. Ничего особенного не случилось.
Она нашарила на столике сигарету, закурила. Долго отдыхала и молчала, потом спросила:
– О чем я тебе рассказывала?
Мартин ей напомнил.
