Он уловил взгляд, который она бросила на часы, это был уже не первый, а второй или третий за время обеда, и сделал все, чтобы довести дело до конца. Он подозвал официанта, заплатил по счету и щедро прибавил на чай. Надо было расстаться на оптимистической ноте, хотя им обоим было ясно, что новая встреча вряд ли будет скоро. Он спросил, какие у нее планы на отпуск, сам понимая, что это не лучшая тема для разговора — для любого разговора. Он узнал, что они собираются в Грецию, но всего на десять дней: так трудно оставлять центр на чужих людей, к тому же она не очень доверяет младшему менеджеру. Он попытался представить себе Тома, с которым они уже виделись, выставившего свою и без того багровую физиономию под греческое солнце, увидел, как непослушные волосы Джози от жары спутываются окончательно, и тут же возблагодарил бога за то, что он в центре Лондона и пока не собирается его покидать.
— Не понимаю, почему бы тебе тоже не поездить по свету, Юлиус? За магазин больше беспокоиться не надо.
Он был признателен ей за это проявление интереса, хоть и узнал в нем знакомое противоречие: она умела произносить слова ободрения, не поступаясь своей независимостью и даже еще больше отделяясь. Не рассказывай мне, как ты одинок, — вот что означала эта реплика. Нет никакой необходимости быть одиноким! Можно подобрать какой-нибудь тур, даже отправиться в круиз! Ей не пришлось говорить эти слова вслух, коль скоро она уже произносила их раньше, но по воинственному блеску ее глаз он видел, что в случае необходимости она их повторит.
— А я уже поездил, — мягко ответил он. — И нашел в этом удовольствие, хотя и не такое, как ты. Я, например, ни разу в жизни не сидел на пляже.
— Да уж, это не твое. Что же ты делал?
— Я ездил по городам. Поначалу я побывал в самых прославленных: Венеция, Рим. Но там мне было как-то одиноко. Потом я понял, что мне не нужно ездить в такие места, что мне гораздо лучше в маленьких городках, ничего собой не представляющих. И я выбирал какой-нибудь такой городишко и бродил по нему в свое удовольствие. В основном во Франции. Я вполне уютно себя чувствовал, если, прогулявшись возле церкви, мог посидеть за чашечкой кофе и почитать местную газету, прислушиваясь к чужим разговорам.
— Похоже, тебе было весело.
— О, тебе бы это быстро осточертело. Но мне было хорошо. И там, куда я ездил, есть свое очарование, хотя и не такое, какое увидела бы ты.
— А ты не думал о том, чтобы жить за границей?
Он улыбнулся ей:
— Я и так чувствую себя за границей. Лондон для меня все еще чужой, хоть я живу здесь с четырнадцати лет. Все равно здесь я не чувствую себя дома. А теперь я уже никуда и не езжу.
— Ну и зря. Ты так совсем зациклишься на себе. — Она помолчала. — Как я понимаю, ты один живешь?
Он снова улыбнулся:
— Само собой, я живу один. Я уже стар. Кому я теперь нужен?
Она взяла сумку, но напоследок еще раз попыталась его ободрить.
— Ты был видным мужчиной, — сказала она. — Ты и сейчас можешь нравиться женщинам.
— Не так уж я страдаю без женского общества.
— Полагаю, тебе хватило меня? — Тон ее был насмешливым, но за ним сквозила тоска.
— Мне тебя хватало. Я с тобой был счастлив. Жаль только, что ты не была со мной счастлива.
— Так уж все сложилось. Твои родители, эта смешная старушка, которая приходила по субботам и никогда не снимала шляпку. Мне это в конце концов осточертело. Да и это бы все ничего, если бы не Эджвер-роуд. — Она передернула плечами. — Не знаю, как ты там мог жить.
— Мне приходилось там жить. Теперь я рад, что ты сама построила свою жизнь, что ты нашла человека, который может свозить тебя отдохнуть… Я управляюсь. Мне не на что жаловаться. Не беспокойся обо мне, Джози.
Он взял ее руку, радуясь, что этот короткий разговор разогнал тучи между ними. Но теперь он устал, и она наверняка устала, хотя у нее усталость должна смешиваться с чувством облегчения, что он не стал ее упрекать. Хотя Джози готова была отстаивать правоту своего решения развестись, она нисколько не стремилась касаться этого вопроса. Тем самым проявляется ее запоздалая зрелость, подумал он, хотя для Джози это и не очень хорошо. По своему опыту он знал, что зрелость приносит невеселые открытия. Лучше уж беспечность молодости, когда мир еще не показал себя с худшей стороны. Улыбка его потухла. Он пожал жене руку. В конце концов, они еще не совсем разочаровали друг друга. К тому же пора было идти, пока это шаткое равновесие не нарушили другие воспоминания. Он нарочно взглянул на соседний столик, где две женщины в черном, что привлекли его внимание, яростно о чем-то спорили. Джози проследила за его взглядом, потом кивнула ему.
— Да, день у них будет испорчен, — сказал он, провожая ее на улицу. — А ведь они так тщательно все спланировали. Одной прогулка понравилась, а другой, очевидно, нет. Думаю, на этом их гуляние закончится, и они отправятся домой в Уэйбридж. А, ты на машине. Где, говоришь, она?
— На стоянке. Не провожай меня. Я знаю, что тебе это место не нравится.
— Как знаешь. Я всегда боюсь, что меня запрут.
— До свидания, Юлиус. Спасибо за вкусный обед. Звони.
— Да, созвонимся. Приятно было тебя видеть. Да, и хорошего тебе отпуска!
Он смотрел, как она уходит, и с грустью отметил, что она раздалась в плечах и слегка сутулится. Потом с усилием распрямил неподатливые плечи. Вот и состарились; все прошло. Она бы сказала, что это пораженческие настроения, что по сравнению с другими он везунчик. Он и сам это знал, да что толку. Его внутреннее равновесие покоилось на таком хлипком основании, что лишние мысли могли его подкосить. А сейчас он просто устал и хотел лишь оказаться дома, где никто, кроме него самого, не увидит его слабости.
Герц решил дойти до Чилтерн-стрит пешком; он знал, что это безрассудство, и все же хотел себя испытать. Он постоял минутку в нерешительности. День был ясный, ветреный, но солнце мягко пригревало. Герц тронулся в путь по Сент-Мартинз-лейн, инстинктивно повернул на Сесил-Корт, чтобы посмотреть книги у букиниста и несколько минут отдохнуть вдали от толп. Он совсем отвык от общества, вот в чем проблема, ему было трудно среди разговора и деятельности. Даже ресторанные удовольствия утомили его, даже общество Джози, хотя он порадовался, что она снова проявила себя милой девочкой, в которой, правда, с трудом уже можно было узнать медсестру со свежим личиком, присутствия которой ему когда-то так хотелось, причем захотелось сразу же, с того первого вечера в кафе, как только он ее рассмотрел. Но именно таким и должно было оказаться продолжение, подумалось ему: встречи в кафе иногда по вечерам, как будто они актеры в каком-то черно-белом фильме, лучше всего французском. Таким образом они вносили элемент романа в свое случайное соединение. Он понял, что был чересчур увлечен тем, как бы довести отношения до логического завершения, чтобы задуматься над вопросом, чего хочет женщина. Кроме того, его знание женщин было настолько поверхностным, что относилось к царству абстрактных понятий. Насколько он знал, женщины делились на две категории: одни, подобно Фанни Бауэр, созданы мучить, а другие, подобно Джози, созданы давать укрытие от этих мучений. Теперь он видел, что был несправедлив к ним обеим. Копни поглубже — по сути, они похожи. Обе приспособленки (в хорошем смысле этого слова), способные и желающие обратить обстоятельства к собственной выгоде, пусть даже самым традиционным способом — посредством замужества. Весьма вероятно, что он подвел их обеих, не снабдив Джози недостающим элементом романа и не став менее романтичным, менее порывистым и более основательным в подходе к Фанни. Он очень не вовремя стал играть роль пылкого любовника, а нужно было превратиться в трезвомыслящего гражданина. Что касается Джози, то она видела свою выгоду в твердых перспективах: респектабельная семья, в которую вскоре ей предстояло войти, буржуазный уют квартиры, которая, как вскоре выяснилось, была всего лишь временным пристанищем. И никакой роман, пожалуй, не смог бы выдержать Эджвер-роуд и тесную квартирку, с трудом пригодную для одной супружеской пары, а что уж говорить о двух. Напряжение сказалось так быстро, что ее решение о разводе он встретил почти с облегчением. А Фанни к тому времени уже превратилась в мираж. Странное дело: он все еще видел ее девушкой, словно прошедшие годы были нематериальны.
Он подумал: не свернуть ли обратно на Сент-Мартинз-лейн? Можно было бы заглянуть в Национальную галерею, постоять с полчасика перед полотнами Клода Лоррена или Тёрнера.[3] Время от времени он так и делал, позволял себе отдаться удовольствию, которое переживет все прочие, но знал при этом, что искусству безразличны любые требования, которые он мог предъявить. У него все не шло из головы, с каким презрением Фредди относился к своему былому призванию, и хуже того — его хвастливая небрежность, его отречение словно утверждали, что искусство оказалось чем-то ложным, что лучше быть вандалом с детской площадки, хулиганом, чем страдающим эстетом, которым он был в прежней жизни. Герц надеялся, что нет никакой реальной необходимости выбирать между этими двумя крайностями, но полагал, что она может существовать. Знаменательно, что после встречи с Джози он чувствовал потребность в чем-то бесплотном, словно первое свидетельствовало о потребности во втором. И все же после получасового отдыха он начинал замечать звук собственных шагов и жаждал общества в самом простом смысле. Вид детей, сидящих на полу по-турецки и слушающих пояснения экскурсовода, всегда вызывал у него желание присоединиться к ним, но лишь на минуту. Все-таки в нынешней обстановке, как ни печально, взрослый мужчина, приближающийся к группе детей, не может не вызвать подозрений, даже если этот мужчина настолько стар, что, казалось бы, выше подозрений. К сожалению, никто в наши дни не может быть выше подозрений. Благоразумие требовало, чтобы люди вели себя с предельной осмотрительностью, будто все провинности и безумства, накопившиеся за целую жизнь, могут внезапно быть выставлены на всеобщее обозрение. Разве можно такое пережить?
