Хотя, как знать… Ведь случайному человеку, заглянувшему сюда, и о Егоре ничего не будет известно.
* * *
Вообще случайный прохожий сочтет эти места довольно скучными, напрасными. Зарастающие поля, овраги, обожженный кирпич, железная спинка кровати, чугунок в траве на месте бывших деревень, жалкие рощицы, сырые мрачные леса, заваленные тушами упавших дерев, непроходимые джунгли серой и черной ольхи с красноватыми от железистой болотной сырости чешуйчатыми, как драконьи шеи, стволами. Перерытые кабанами и пробитые гибкими прутьями лозняка дороги. Мутные речки с топкими берегами в крапиве и хмызнике, носящие хмурые имена: Ржавец, Лосинка, — или вон Свиная (правда, эта река уже вне границ КСР-63). Местность облачная, ясных дней в году не больше двадцати, остальное время дожди, туманы, пасмурность. Над болотами орды комаров. Там сям чернеют гари. Топорщат сучья обугленные сады. Сиротливо торчат столбы без проводов, некоторые, впрочем, спилены по бетонное основание. Даже Алекс, человек тут не случайный, иногда вдруг видел все как есть…
Но Егор всегда видел по-другому.
В береговой топи, говорил он, был залог первозданности: там явно не ступала нога человека.
Овраги — создавали силу Местности: ее контрастность, обилие контактных линий, перепады высот.
Кабанов, перерывающих дороги, — он готов был поставить на довольствие в своем зеленом отряде. А также и панствующих бобров, подгрызающих опоры мостов, городящих плотины и затапливающих луга, ольховые джунгли.
Он славил это позиционное давление, или давление места, декламируя определяющие признаки явления как стихи: «Под влиянием позиционного давления легкоподвижные объекты мигрируют, Менее подвижные меняются, А неспособные к миграции, перемене деградируют и гибнут. Туда им и дорога!»
На пожарищах его веселило обилие иван-чая.
А дырявые ведра, заржавелые скрепы, цепи и никому не нужные замки он называл артефактами минувшей цивилизации.
Даже редкая возможность наблюдать над Местностью звезды наводила его на ассоциацию с Озерной школой в Америке: Эмерсон предлагал демонстрировать звездное небо человечеству раз в сто лет. Зачем? Чтобы повысить его ставки. А облачность прибавляла Местности три яруса или три чина, как на иконостасе. И в первом чине шествовали облака слоистые и слоисто-кучевые (2 км). Во втором — высококучевые (2–6 км). В третьем — перистые (выше 6 км). Но летом, в июне или июле после захода солнца в небе (если оно было ясным) проступали невесомые пеплумы уже высшего чина, столь прозрачные, что сквозь них можно было видеть первые звезды. Это были так называемые серебристые облака (100 км).
…Но кто знает, какие рапсоды и трубадуры жили, ходили здесь до них? Тот же грабор Ларька Плескачевский мог быть поэтом, да и был им. Правда, от его трудов ничего не уцелело, только остатки дряхлых аллей, едва отличимые от наступающего леса: Местностью овладевал другой грабор. На службе у него были все травы и деревья, а также звери и птицы; да и сами друзья: вервьщик, иконник быстрый огненно-рыжий Егор, и его круглолицый смуглый плотный помощник Алекс Анцифер, мирза: будучи математическим дебилом, он выполнял функции писца, вел полевой дневник.
И, проснувшись утром в августовском тумане, затопившем все окрестности и Муравьиную гору по самую маковку, они быстро приходили в себя, несмотря на полночи разглагольствований и возлияний у костра, варили гречневую кашу, заправляли ее топленым маслом, окаменевшим в роднике, пили горчайший чай — Егор был любителем этого допинга, собирали палатку, укладывали рюкзаки и выступали в путь по сонным мокрым травам, осуществляя ночную идею скольжения по мировой линии… И двадцать минут они шагали с каким-то вдохновением. Но это был обычный энтузиазм начала пути. Вскоре он заканчивался. А Мировая линия напитывала кеды и штанины росой, опутывала ноги травами, цеплялась собаками, била жесткокрылыми слепнями в загривки. Иногда они действительно оскальзывались на траве или глине и чертыхались. Мировая линия в ответ процветала в высях синевой и шарахала солнцем. От пота промокали рубашки, рюкзаки оттягивали плечи.
«Все дело в рюкзаках, — бормотал Егор, — слишком много вещей, жратвы. Ницше в окрестностях Энгадена, небось, гулял с палочкой. А его Заратустра так и вовсе был легковейный как пух. Нужно переходить на подножный корм».
Но переходить на подножный корм было поздно. Подпольный комитет Зеленого Грабора захватывал поля, на которых когда-то росла колхозная картошка. А в колхозные времена они действительно иногда брали минимум: хлеб, соль, подсолнечное масло, и варили молодую картошку, делали поджарку из лука. Конечно, можно было и сейчас робинзонить, собирать грибы, ловить рыбу, но тогда у них не оставалось бы времени на КСР-63. Попутно они и грибы собирали, удили рыбу, но грибов могло и не быть, а рыбу Егор ненавидел, отравился однажды хеком — на всю жизнь. Ужение было у них камнем преткновения, — рыбой преткновения, каменной. Алекс был запойный рыбак. Когда они приближались к воде, хотя бы слегка попахивающей рыбой, Алекс делался сам не свой, у него глаза становились как у сомнамбулы, по наблюдению Егора. Да, он любил запах рыбы, и мгновения, когда она трогала губами приманку, затем захватывала ее и топила поплавок — и вдруг возносилась в брызгах, судорожно билась, танцевала в воздухе, а потом трепетала в руке, были для него почти священными. Егор называл его рыбным мистагогом, и это Алексу нравилось больше, чем мирза. Ловить рыбу было интереснее, чем писать. Может, в предыдущей жизни он и был жрецом рыбы. А еще раньше — самой рыбой.
Алекса всегда влекла вода. Он любил плавать. По Дан Апру он заходил со спиннингом далеко от лагеря, потом просто прятал одежду и коробку с блеснами, катушку в сапоги, надувал резиновую подушку, укладывал на нее сапоги, спиннинг и медленно плыл по течению, разглядывая глиняные берега, расписанные, как краснофигурные вазы, нитями железистых ручейков, с нависающими березами, осинами, ивами; слушал шлепки бобров в прибрежных кустах, вечное «хи-ди-ди-ди» куликов и вдруг замечал зимородка, стригущего цветным крылом легкие зеленоватые волны, или усатую морду выдры, внезапно появившуюся рядом с плывущим кустом. В эти минуты он чувствовал себя действительно самим собой. И к песчаной косе лагеря причаливал с неохотой. Ему и сны чаще всего снились речные или даже морские. Каким же он был степняком? Если только эта степь лежала у моря. И ведь Егор не замечал этого, рассуждая о Ницше, — что кочевник и зверь моря, может быть, сидит рядом. По ту сторону костра на западном склоне Муравьиной.
И кто откопал, точнее, выудил название Дан Апр — Дальняя Река? Алекс, Анцифер. Разумеется, это была не его выдумка, а скифов, так они называли реку в нижнем течении, но он наполнил это имя жизнью. Правда, Егор из двух переводов сразу выбрал Дальнюю Реку, а Буркотов колебался, ему нравился и второй вариант — Большая Вода. Но сейчас ясно, что первый лучше. У Егора было чутье поэта. Алекс, конечно, только мирза, писарь с налимьими усами и заросшими бобровой шерсткой щеками и подбородком. Пожалуй, в нем было что-то от бобра. На земле он был не столь поворотлив, а в воде кружился, как лохнесское чудовище, далеко нырял, плавал против течения, с небольшим всхлюпом входил в воду, прыгая с камня или обрыва, хотя был довольно плотен.
…И к обеду, когда они дотащились до Вороньего леса, Алекс уже точно знал, что Мировая линия проходит не здесь. Он сказал об этом Егору, бродившему по Южной опушке вокруг Двух Сосен, и обрывающему черно-фиолетовую ежевику. «Не здесь? А где?» — машинально спросил Егор. «Севернее», — ответил Алекс. Егор сразу догадался и отрицательно покачал головой. «Нет, Анцифер, она проходит всюду». Но Алекс предпочитал философским абстракциям что-то зримое и конкретное и он продолжал думать, что эта линия совпадает с Дан Апром. Вот там действительно можно скользить — хотя бы на байдарке. Егор с черными от ежевики губами, отвечал, что технические моменты здесь ни при чем… Впрочем, можно научиться вдохновенной ходьбе лун-гом-па, тибетских скороходов-почтальонов. Но и они перемещаются по каменистым тропам Тибета без всякой поклажи, ничего, кроме свитка или даже устного сообщения. Зато идут сутками, в трансе. «Как нам войти в транс? — спросил Алекс. — Вас этому не учат в Питере?.. Я слышал, есть какие-то грибы». — «Анцифер, тебе что, не хватает ума? Чтобы делать КСР-63?»
Они двинулись дальше по глубокой черной дороге, осененной кронами дубов и лип, орешника. Воронийлес был стар, темен, угрюм и вместе с тем как-то причудлив благодаря изогнутым сучьям дубов, светлым прутьям бересклета, резным кронам кленов, плантациям ландышей, зарослям ежевики, малины, кустикам черники во мху и кривым дорогам, перегороженным там и сям упавшими стволами. И, глядя в спину товарищу, Алекс размышлял над сказанным и наконец, признался, что ума-то у него, наверное, хватает, а вдохновения — нет. А Мировая линия, как он понял, существует для вдохновенных.
