При таком жизненном раскладе быть непривередой и хватать что придется — просто глупо! Я писал статьи какие хотел и как хотел. Я бы писал их и бесплатно, но за них ведь еще и платили! И хорошо платили! Ну разве плохо осознавать, что у тебя есть счет, всегда готовый к услугам! А коли «Вильямс и Мак-Элрой» оплачивали все, даже отпуска, я занимался творчеством для души и от души. Вы очень удивитесь, если узнаете, сколько людей на свете делает то же самое и славно себя при этом ощущает! Я прочитал где-то, что поэт Уоллес Стивенс, оказывается, работал или работает (жив ли он?) в управлении какой-то страховой компании в Коннектикуте.
Итак, можно сказать, что нас, то есть меня, было двое. Хотя и эта цифра неполная. По правде говоря, списочный состав моих «я» включал в себя еще многих. Начать объяснения надо издалека: я — старший сын человека по имени Серафим, который родился в Анатолии и был завезен в Америку своим старшим братом Ставросом, который, в свою очередь, первый в нашем роду Топозоглу пересек Атлантику. Ставрос очутился на острове Эллис в 1899 году и первое, что сделал, — сменил имя на Джо Арнесса. Несколько лет спустя, когда он привез моего отца, заставил и его сменить имя и фамилию. Только круглый идиот не поймет, что в бизнесе с именем Серафим делать нечего, — где угодно, только не в Соединенных Штатах! И отец стал Сэмом — Сэмми для покупателей, опекающих живого и обязательного маленького грека, Сэмми Арнесса, Восточные Ковры и Подстилки.
Человек, изменивший фамилии своего рода, всегда ощущает себя немного предателем. Поэтому, когда у Сэма родился сын, он попытался смыть грех и окрестил мальчика Эвангелосом. Это был я. В списках колледжа я значился как Эвангелос Арнесс. Ребята сократили мое имя до Эдди (какое я испытал облегчение!). Женился я, если верить водительским правам, будучи Эдвардом Арнессом. После войны начал с рекламы — но быстро, я должен был попасть в ногу со временем. У людей в агентстве фамилия Арнесс вызывала легкое недоумение, особенно если учесть мою якобы бело-американо-протестантскую стопроцентность, — ушла в прошлое и фамилия Арнесс. Я стал Андерсеном. (Идея мистера Финнегана. Я был его любимцем, и он лично исправил недостаток в моей фамилии. Я был польщен.) Когда же наступило время статей, то Арнесс всплыл снова. Разумеется, до Эвангелоса дело не дошло, а Эдди было слишком распространенным. Имя дала жена — Эванс. В итоге: на одной работе я был Эдди Андерсон, на другой Эванс Арнесс, жена звала меня Эв, мать — Э-э, отец, когда не называл меня «Шекспиром», звал Эвангеле-е.
Неудивительно, что драма моей жизни имеет прямое отношение к тому, какую маску я напяливал на себя по утрам. Но проблем до Гвен не было, все «я» мирно уживались в одном лице и, стреляя по целям, редко оставляли черный круг мишени нетронутым.
Вот что представляла из себя та структура, которую я начал подталкивать к пропасти, двинувшись тем вечером к телефону.
Я сказал Гвен, что сейчас приеду, и она не ответила ни приглашением, ни отказом. То, что было обыкновенной холодностью в Гвен… впрочем, что ломать голову — это и была холодность! Но, размышлял я, возвращаясь к столику, разве все остальные не притворяются, выказывая более теплое отношение, чем чувствуют на самом деле? Разве не притворяются, что они более уверены в том, в чем они не так уж уверены? Когда Гвен не ощущает что-то определенное, а именно так мы себя чувствуем почти всегда, она молчит. Не выход из проблемы человеческих отношений, но все же лучше, чем тот сироп, который каждый из нас льет друг на друга в «процессе общения».
За столом я переплюнул во вранье самого себя. В офисе жуткая ситуация, на физиономии — обеспокоенность вселенская, театр одного актера, страдалец за «Вильямса и Мак-Элроя»! Швырнув на стол билеты, я сказал им: «Досиживайте. Встретимся в театре, как только верну все на круги своя!» (Круги? Какие круги?)
Не знаю, поверили ли моим словам. Меня это не остановило. Дейл, со ртом, полным шоколадного крема, смотрел подозрительно и обиженно. Потом Флоренс сказала мне, что он имел полное право обижаться, ведь до этого я настоял (Я настоял? Да когда я вообще настаивал?), чтобы он проконсультировал нас по поводу капиталовложений, и вот, когда он все обобщил и приготовился прочитать нам полный курс, я гордо уплыл в неизвестном направлении.
Другими словами, я сбежал. Ни о чем не мог тогда и думать. Вырвался из ресторана, опустил верх машины (прическа Флоренс разлеталась от ветра) и помчался, чувствуя огромное облегчение. Полная свободу и токсичный бриз. До Гвен я добрался за рекордно короткое время — за десять минут.
К моему удивлению, она излучала теплоту и гостеприимство. Обычно я понукал себя сразу начинать то, что мы обычно делали, лишь только встречались в укромных местах. Успокаивая тем самым и себя и ее, что все идет как надо. Но в тот день она была так мила, что мы просто сели рядом и поговорили. Она сказала, что все уже решила за нас. На мои протесты она не по-женски возразила: «Эдди, твоя жизнь устоялась, она — оформлена! Если же ты попробуешь изменить ее, то все полетит к чертям! А ты не из тех, кто любит… Да, да, пусть останется, как было до сегодня. Что ты сказал? Все было восхитительно, и нам было хорошо!»
Гвен сделала то, что должен был сделать я. Другими словами, она облекла в слова то, о чем я думал несколько часов назад сам.
Но мне почему-то казалось, что конец еще не наступил, и я продолжал играть обиду и непонимание. Думаю, я притворялся так долго, потому что вообще потерял способность что-либо чувствовать. Неужели я по правде не хотел, чтобы она исчезла из моей жизни? Я убеждал ее всеми доступными способами, но… заскучал бы через месяц разлуки? Или через неделю? Или я говорил ей как человек, убежденный в том, что порядочный и честный мужчина в подобной ситуации поведет себя именно так, как я бы хотел, чтобы обо мне думали все, включая меня самого?.. Я уже ничего не знал.
Она бросила взгляд на часики, ойкнула и вскочила. Самолет улетал в полночь, а она еще не начала собираться. Я прилег на кровать и стал смотреть на нее. И тут почувствовал, что мое «я» отделилось от плоти… Жизнь, сама моя жизнь неспешно покидала меня! А я лежал и не делал ни малейшей попытки, чтобы остановить ее. Я, казалось, более ни на что не был способен. Лежал и смотрел, как уходит от меня она — моя жизнь.
Гвен поняла, что со мной происходит, и пришла. Она целовала и ласкала мое лицо. Повторяла, что любит меня, но связь пора прекратить. «Ты еще будешь благодарен мне… — говорила она. И потом: — Не надо, Эдди. Не надо…»
Спустя минуту одежды на нас не оказалось. Я шептал ей, что я думал после стольких осторожных месяцев, говорил, что чувствую. До этого дня я ни разу не сказал ей, что люблю ее, даже не употреблял этого слова. Оно, казалось, могло дать ей какую-то власть надо мной, которую я никому не хотел давать (какую власть?), или оно могло ослабить мои позиции (какие позиции?). За все наше с ней время мы избегали этого Слова. Оба, как я понимал, стремились хоть что-то оставить нетронутым. Но в тот вечер меня прорвало. Я сказал. Потом еще и еще. Я говорил ей, что она — единственная женщина в мире, которая для меня сама жизнь. И неожиданно для себя я ударил Гвен по лицу ладонью. Со всей силы. Не от гнева, а чтобы она поверила в мои слова. В мое Слово. Или я хотел доказать самому себе, что верю в сказанное?
Пощечина пробила брешь в последнем форте завоеванной мной крепости. Она сдалась и начала льнуть ко мне. Она плакала, и в ее поведении не осталось ничего от той маленькой, едва заметной сдержанности, которую она до этого не позволяла окончательно отринуть от себя. Я — южанин, но годы взрослой жизни приучили меня застывать на краю пропасти неконтролируемых эмоций, а годы детства — не плакать. Но в тот вечер я плакал вместе с ней и прижимал ее к себе со страстью, доселе не испытанной. После чего она забыла и про часики, и про самолет.
Мы лежали рядом, успокоенные. Она думала о своем, я — о своем. Могу вспомнить, о чем я тогда думал, но даже сейчас мне стыдно за себя. Какой же я был сноб! Мы лежали, оплетя руками друг друга, а в моей голове шевелилось: «Ну как ты мог дойти с девчонкой до такого откровения? Как ты можешь рисковать своим положением ради нее?» Ведь я считал себя выше ее. И всего лишь спустя минуту после огня и бури начал изумляться, с чего вдруг такое неистовство. Глубоко в сердце я по-прежнему был согласен с людьми из офиса и с тем, что о ней говорили. Я думал о ней как о «приземленной». Стыдно, стыдно вспоминать сейчас об этом! В конце концов, я и сам немногим отличался от нее в некоторых вещах.
Но тогда я думал: «Мой интеллектуальный уровень выше ее! Да что там говорить — я для нее слишком хорош! Вспомни ее произношение и ударения в „умных“ словах!» Даже духовно я причислял себя к более высокому кругу, потому что был идеалистом и либералом. Сейчас я, разумеется, антикоммунист, но все еще ношу в голове очень прогрессивные задумки. А тогда я обладал весом в обществе, философски выражаясь, был поборником гуманизма, безграничным оптимистом. А кто была Гвен? Обыкновенное дерьмо, отрыжка, звереныш с защитной маскировкой, с хронической неосознанной разрушительной силой. (Я — строитель, она — разрушитель!) «Гвен заслуживает презрения, она — полная противоположность мне, полная! Другими словами, Гвен — монстр, выдающий себя за прекрасную молодую женщину».
