Ознакомительная версия.
– Кино? «Джентльмены удачи». Что, приглашаете?
Меньше всего думал об этом Илья, но тут обрадовался: какой-никакой, а выход из положения.
– Почту за честь, – сказал он. И подумал: «Вот и пригодилось снятое кольцо».
– И Томку возьмите! – сказала старуха. Высоко вверх вскинула брови Верка – при чем тут Томка? – а Илья бросил на Мокеевну благодарный взгляд.
– Обязательно. Когда у вас надо идти за билетами?
– Касса с двух.
– Ну и отлично. А где кинотеатр – я видел. Так что все будет в порядке. – Илья подошел к заборчику, покричал Тамару.
Она вышла босиком на крыльцо, одним взглядом увидела все – заколачивающую ящик Мокеевну, Илью, уцепившегося за тонкие доски штакетника, и эту баламутку Верку. «Что это она еще сообразила?» – подумала Тамара.
– В кино пойдете на «Джентльменов»? – спросил Илья, и Тамара усмехнулась. Понятно, Верка пристала к мужику, не спасешься, а он ее тянет в кино, чтоб она поработала амортизатором.
– Занята я, – ответила она насмешливо и громко. – Идите уж сами. – И ушла в дом. Этого еще ей не хватало – хвостом телепаться, кого-то от греха выручать. Уж лучше одной, чем третьей… А Верка обрадовалась – ей эта Тамара как рыбе зонтик.
– Я возьму билеты, – без энтузиазма сказал Илья.
А Верка враз забыла про все мучившие ее вопросы, сделала Илье ручкой – «до вечера» – и ушла. Мокеевна покачала головой, осуждающе посмотрела на Илью.
– У тебя характера нет? Для мужчины это последнее дело, если его любая баба уведет куда захочет. Деда моего после войны одна увезла в Москву. Все мужики домой, а моего – нету. По Москве в шляпе ходит. Вернулся аж в сорок седьмом. Такой виноватый, прямо стелется… Я ему так и сказала: тебе с женщинами вообще встречаться нельзя, ты ни одной отказать не можешь. Стесняешься… Ты тоже такой?…
– Да нет, я не такой, – растерялся Илья. – Я вполне могу послать подальше…
– Не можешь, – убежденно сказала старуха. – Это твоей жене надо знать. Мало ли что…
Илья взял со стола фотографию, которую разглядывал до прихода Верки. Только смотрел уже не на давящуюся от смеха Валентину, а на важного деда Сычева, оказывается, совсем слабого человека.
– Что ж, он сына любил? – тихо спросил Илья.
– А то! – ответила Мокеевна. – Все девки, девки. Как парень родился, на руках мой по двору пошел… Я думаю, что когда он в Москву поехал, так частью оттого, что мальчишки уже не было… Будь парнишка живой, он бы, может, и не подался… У человека против собственной слабости тоже ведь есть сопротивление… У кого какое…
– А может, не погиб все-таки мальчишка? – тихо спросил Илья. – Может, его кто-то подобрал?
Покачала головой Мокеевна.
– Вы ведь не разыскивали? Можно было обратиться в газету, на радио…
– Это когда в дороге теряли или когда немцы разлучали, а тут ведь… недогляд… Да и никуда бы он не делся, если б живой был… Волков у нас нет… А вот шурфы, будь они прокляты, до сих пор…
– А может, кто ехал мимо, видит – ребенок…
– И увез? – недоверчиво спросила старуха. – Я про все думала. И про это тоже. Даже так прикидывала: а вдруг где живой? Не получается. Если хорошие люди, к примеру, взяли – объявились бы уже. Горе бы поняли… А плохие не подобрали бы, трудное время было. Напиши, – сказала Мокеевна, – адрес.
Илья писал, а Мокеевна старательно следила за его рукой.
– Некрасиво пишешь, – сказала она. – Что это нынче в школах писать не учат?
– А незачем, – ответил Илья. – Почерк раньше был нужен, когда человек им зарабатывал… А сейчас зачем?
– Глупости, – сказала Мокеевна. – Раньше на это обращали внимание, а сейчас нет. Сейчас на многое нужное рукой махнули.
– На что, например? – спросил Илья.
– Никто ее не звал, а она явилась, Верка. Так теперь все делают. Что кому охота. Без понятия – может, это другому неприятно. Куда не надо – прутся. Кого не спрашивают – высказывается.
– А мне Славка понравился, – вдруг сказал Илья.
– Ничего парнишка, – ответила Мокеевна. – Без «здрасьте» не пройдет. Ну, спасибо. – Мокеевна взяла ящик, повертела в руках. – Сколько ж тут кило?
Больше было оставаться как-то неудобно, тем более после слов Мокеевны о нахальниках, которые прутся, лезут куда не надо. И уходить не хотелось. Только-только начал развязываться разговор… Не знал Илья, куда он придет с этим разговором, не было у него никакой дальней задумки, просто нравилось сидеть в тенечке, нюхать яблоки и рассуждать с Мокеевной. Где-то в глубине лениво зашевелилось, что он сам вяжет узлы – а нужно ли? Но мысль так и ушла, не принятая, не осужденная, а желание сидеть осталось, хоть понимал Илья: надо это как-то строгой Мокеевне объяснить.
– Хорошо как у вас! – сказал он. И тут же стал ей рассказывать, как они выводят гулять Наташку с четвертого этажа, какая она счастливая, когда возится в земле, в песке. Каждый год собираются отвезти ее куда-нибудь в деревню, но все не получается. Мокеевна ему посочувствовала, но Илья вдруг понял: ей этот разговор неинтересен. Ничего она не сказала, ничем не выразила неудовольствия, а пришло вдруг откуда-то понимание, даже нет, не оно, а что-то другое – не о том он говорит. Мокеевна двигалась по двору, войлок спрятала за дверью, унесла ведро, на котором сидела Верка, вынесла в мисочке молодую картошку, села на табуретку и перочинным ножиком стала нежно соскабливать тонкую, ломкую кожуру. И Илья вдруг понял, что вчерашняя боль была более правильной, чем сегодняшнее утреннее умиротворение. Чего он ввалился, чего он хочет, по какому праву собирается внести смятение? Разве его просят? Разве его искали? Разве это нужно кому?
– Детей растить трудно, – вдруг сказала Мокеевна. – Болезни – это еще ерунда. Ты думаешь, если оно твое дите, ты все про него знаешь и знаешь, как ему лучше, а получается – вредишь.
Илья почувствовал себя как человек, который спокойно стоит на платформе и не подозревает, что она сейчас поедет. И вдруг рывок, и все зависит от тебя – удержишься, нет. Сколько они разговаривают со старухой, она каждый раз выдергивает у него почву из-под ног. И ведь не специально – говорит о чем-то о своем, что же его так качает? Хочешь лучше, а вредишь… Дома никогда эти мысли не приходили ему в голову. Даже в пору самых острых конфликтов, разве их мало было, мамина и папина позиция никогда не рассматривалась как враждебная. Непонимание если было, то было непониманием левой и правой сторон, но сторон одного, единого явления! А тут он вдруг постигает враждебность, вредность, беду, которую несет один другому, и несет-то из желания сделать лучше. Чепуха ведь, если проанализировать! А старуха почистила картошку, моет ее в широкой низкой кастрюле, моет тщательно, протирая рукой каждую картофелину.
– Не надо было Валентину отправлять из дома. Раз такая беда – жила бы с нами. Работала бы здесь, хоть в швейной мастерской. Она и хотела. А мы с отцом вбили в голову, что ей отсюда надо уехать. Прямо силком к Анне вытолкали. Ну и что? – И она ушла в летнюю кухню.
И понял Илья, что была какая-то невидимая пока ему связь между разговором о Наташке и этим признанием Мокеевны. Она выглянула из кухни, убедилась, что Илья сидит по-прежнему, поворошила в печке и, вернувшись, сказала:
– Ты иди, что ты со старухой время тратишь? За яблоки спасибо. Будешь уезжать, я тебе нарву. Для твоей дочки. А пока иди, а то у Полины уже глаза чуть не лопаются. Она на мой двор уже два часа глядит.
Илья встал, направился было к заборчику, но Мокеевна запротестовала:
– Выходи, как люди. Через забор только собаки прыгают.
* * *
Над короткой улицей солнце поднялось довольно высоко, в рабочем общежитии кто-то надсадно играл на трубе. Илья отчетливо представил удивленную вспотевшую физиономию с мокрыми губами. Сидит парнишка и дует с тоской и интересом одновременно. Тоска от беспомощности, а интерес? У трубача неожиданно получились сразу три такта. Даже можно было угадать: он вымучивал песню про снег, и ветер, и чей-то там полет. И хоть после третьего такта все равно ни в чем нельзя было разобраться, Илья вздохнул с облегчением за упорного трудягу.
– Природу побеждает, – услышал Илья. Облокотившись на обвитые виноградом ворота, стоял мужчина в белой шелковой майке. – С самого утра он трубу укрощает, а у самого ни слуха, ни уха. Один характер.
– Молодец, – сказал Илья. – Если бы каждый так…
– Не дай Бог! – Из-за спины мужчины появилась женщина с высоко подколотыми волосами. – Я б ему морду этой трубой набила. Безобразие какое! Как выходной, так никакого покою…
– Да брось, Тоня, – добродушно сказал мужчина. – Один пьет, другой на трубе играет.
– Ну конечно, – возмутилась женщина, – больше ж у вас дел нет!
– Нету! – вздохнул мужчина и подмигнул Илье.
– А я дойду до их коменданта, – сказала та, которую называли Тоней. – Пусть его пропесочит.
А труба карабкалась на какую-то неизвестную ей высоту, она уже хрипела и взвизгивала от усталости, и из этой тяжелейшей муки снова чудом вырвались два или три чистых, освобожденных от труда и пота такта – трубач постигал на этот раз «Славянский танец» Дворжака. «Интересно, – подумал Илья, – это у него случайно выходит или он знает, чего хочет?»
Ознакомительная версия.
