— За что платишь, то и получаешь, — кричит он, обгоняя меня и устремляясь к звенящей телефонной будке на углу. — Всё, впредь буду покупать только качественный товар, — он срывает с рычага трубку и, прежде чем ответить, успевает крикнуть мне: — Европейский!
Так вот.
Может, Анна-Луиза права — может, никому не дано знать, что приключается с двумя людьми, которые сегодня любят друг друга, а завтра нет. Я никогда ничего не смогу понять про Дэна и Джасмин. Что же тратить силы на пустые домыслы.
На противоположной стороне улицы я замечаю «Человека, у которого 100 зверей и ни одного телевизора» — он катит тележку со старыми газетами в пункт приема макулатуры. Сознательный. На меня вдруг накатывает какой-то панический страх: а вдруг их развод повлияет на оценку моей платежеспособности, ведь в прошлом году я завел себе сразу шесть пластиковых карточек — у представителей разных банков, которые приходили к нам на кампус вербовать клиентов. («Обратите внимание на голограммы, мистер Джонсон. Такие голограммы у вас в бумажнике, представляете?») М-да.
Я скрываюсь в Комфортмобиле, ставлю кассету с какой-то крутой записью — в надежде, что не одна, так другая мощная тема в конце концов совладает с моим настроением, но нет. Я вынимаю кассету, делаю вдох-выдох, хлопнув дверцей, завожу моего зверюгу и уплываю прочь, словно серебристая птица верхом на аллигаторе, скользящем вниз по течению Амазонки.
— Делишь возраст мужчины пополам и прибавляешь семь.
— А-а?
Джасмин снова повторяет, что это китайская формула для расчета счастливого брака.
Джасмин хлопотала по дому в чем мать родила, когда я открыл входную дверь и вошел внутрь. Пристыженно заметавшись, она обмотала вокруг талии половичок из коридора и, словно фокусник, извлекла из бака с нестираным бельем красную водолазку и в придачу Дейзины тапки-носки по щиколотку. Ей и невдомек, до чего потешный у нее вид, когда она в этом наряде беседует со мной в Модернариуме. И опять мы сидим вполоборота друг к другу — классическая конфигурация телевизионного ток-шоу.
— Сам перебери в уме все знакомые тебе супружеские пары, Тайлер. Мне было тридцать один, а Дэну тридцать пять — к смотри, что из этого вышло. Дэну нужно было жениться на двадцатипятилетней. А вот дедушка женился на бабушке, когда ему было двадцать четыре, а ей двадцать, — так они скоро бриллиантовую свадьбу справят!
Джасмин сейчас кажется совсем девчонкой. Хиппи из нее, наверно, была хоть куда. Представляю, какой красоткой она была в двадцать!
— Да ты не переживай, — спохватывается она, сообразив, что Анна-Луиза и я — ровесники, обоим по двадцать, и, значит, наши отношения обречены. — Это только глупые предрассудки.
Как настоящий гость ток-шоу, Джасмин делает несколько глоточков красного фруктового чая и переводит разговор на другую тему:
— Ну что ж, приятно слышать, что Дэн, когда ему звонят, вынужден теперь скакать по уличным автоматам. Ты отлично справился с заданием. Больше я к тебе с этим приставать не буду.
— Да уж, избавь меня.
— Мне кажется, он начал потихоньку выводиться из моего организма. Я дистанцируюсь. Помнишь, сколько лет мы жили здесь и даже не подозревали, что в углах под потолком у нас поселились пауки, пока вдруг не увидели паутину на рождественских снимках? Тут та же история. Дистанция! Жизнь, моя жизнь, не стоит на месте. Занятия в женской группе очень мне помогают. Я, может, даже сделаю стрижку. Представляю, как я вас всех достала своим настроением за последние полтора месяца.
— Стрижку? — У меня тут же пробуждается интерес.
— По крайней мере, мне можно не бояться одиночества теперь, когда вы, дети, уже выросли. С вами уже можно говорить на равных. Вы и маленькие были хорошие, грех жаловаться, но когда Нил ушел от нас… все эти «леги», пупсы, куклы — я думала, что свихнусь. Между прочим, помнишь, когда тебе было одиннадцать, ты попросил на день рождения машинку, которая превращает ненужные бумаги в «лапшу»?
— Не отвлекайся, Джасмин.
— Я про одиночество. Я считала, что я уже навеки покорежена одиночеством, что это уже не исправить, как если взять и отверткой поцарапать пластинку. Это и есть самое страшное в одиночестве, Тайлер… Ты чувствуешь, как оно тебя увечит, и от этого боль делается только сильнее. И кто чаще всего топчется у кассы — в кино, на концерт, неважно? Разведенные женщины. Ты вдруг остаешься без друзей, они тебя бросают. Да, вот так просто. Замужние женщины на пушечный выстрел не подпустят одиноких к своему дому. Наш мир для супружеских пар. Почему мне так нравится у нас в женской группе? Там есть с кем поговорить. Да, кстати, экзема-то у меня на локте стала проходить!
— Тело само знает самую слабую точку — там и заявляет о себе, — выдаю я, как говорящий попугай, напичканный заумными изречениями хиппи. Джасмин здорово нам в детстве мозги компостировала. Вся эта дребедень засела во мне крепко-накрепко и выскакивает на поверхность в самые неподходящие моменты.
— Ты весь в мать, Тайлер, сынок. Да, чуть не забыла. Тебе сегодня звонили.
— Звонили?
— Из Парижа. Некая мадемуазель Стефани. О-ля-ля!
— Она оставила свой номер?
— Сказала, сама перезвонит позже.
Дверь Модернариума приоткрывается, и в щель просовывается голова Дейзи: смешные желтые дреды малость разлохматились, и вид у них не самый опрятный.
— Халло, мистэр сегцеэд! Вы говогить с мисс Фганс!
— Привет, Дейзи.
Дейзи вваливается в комнату, держа на руках уютно свернувшуюся в клубок Киттикатьку, которой удается сохранять самый умиротворенный вид, несмотря на бурные сотрясения двуцветного, как цветок фуксии, платья для танцулек по моде шестидесятых, явно из благотворительного магазина одежды.
— Ну, кто такая эта мисс Франс? Давай, давай. Колись.
Джасмин и Дейзи обе выжидательно вытягивают мне навстречу головы в предвкушении смачных подробностей.
— Знакомая. — Вот все, что я им сообщаю. Они переглядываются и тут же снова берут меня под двойной прицел.
— Не будь занудой, Тай! — с укором говорит Дейзи.
— Извините, ребятки, я что-то не в настроении. — Я отвожу взгляд и переключаюсь на односложный режим. Любые их попытки выудить из меня что-либо обречены на провал.
— Ладно, подождем. Мы ведь все равно узнаем, Тай. Мы же всегда все узнаём, — не отступает Дейзи. — Кстати, Джасмин. Ты ни за что не догадаешься, кем все хотят нарядиться в этом году на Хэллоуин. Тобой.
— Не может быть.
— Может! У нас в школе все, как один, собираются нарядиться Джасмин Джонсон и что-нибудь намалевать на лбу.
— Брысь отсюда! — Мне вдруг хочется побыть одному. Джасмин и Дейзи чересчур разрезвились. Тормозов нет. А я разнузданности не терплю. В моей собственной комнате к тому же. Те, у кого нет тормозов, обожают задавать дурацкие вопросы, и рассчитывают получить на них ответы. Когда в воздухе пахнет разнузданностью, ни в коем случае нельзя открывать свои тайны, иначе они в тот же миг обесценятся. Чужие тайны вообще никем не ценятся — факт! Так что свои тайны я держу при себе.
Джасмин и Дейзи, наперебой стрекоча — а проку от их трескотни, как от кредитной карточки, на которой давно не осталось ни гроша. — выкатываются за дверь, прихватив с собой Киттикатьку. В наступившей вдруг тишине я подхожу к моей Глобоферме и заставляю планеты вертеться. Я все думаю о Джасмин и Дэне. Думаю о том, что вот я думаю, будто знаю человека вдоль и поперек, и вдруг — хлоп! — оказывается, это был не он, а всего-навсего персонаж из мультяшки с его именем. И вдруг вот он передо мной во плоти — толстый, капризный, шумный субъект, требующий к себе какого-то особого отношения, недоступный пониманию, и такой же, как я, растерянный, и, как я, неспособный помнить о том, что каждый в этом мире по-своему страдает, не только ты да я.
Я отыскиваю самое удаленное от Ланкастера место на планете — антипод Ланкастера — где-то посреди Индийского океана. Антипод Парижа — Крайстчерч в Новой Зеландии. Антипод Гонолулу — в Африке: Хараре, Зимбабве.
Я думаю о том, как окружающие походя предают меня, попросту не заботясь скрывать, как мало их заботит моя персона.
Я все верчу-кручу свои планеты. С чего это Стефани вздумалось позвонить? Я с ней мысленно уже простился.
Я слышу, как внизу Джасмин что-то готовит, а Дейзи, напевая, обучает Марка новому танцу: он стоит ногами на ее ногах, и она показывает ему шаги.
Я вспоминаю себя в младенческом возрасте. Какие-то птички щебечут, пристроившись на краешке моей детской кроватки… Хиппи-пикник? Вспоминаю, как в первый раз увидел небо.
Я иду по полю, засаженному турнепсом, бейсбольная кепка прикрывает глаза от слепящего солнца. Под ногами корнеплоды — прохладные, питательные, безмолвные — терпеливо ждут своего часа, не то Дня благодарения, не то рыщущих в поисках пропитания и не брезгующих копаться в грязи мутантов, жертв радиоактивного отравления.
