— Ох, как интересно!..
Изучает жизнь, понимаете ли, а Володя, наш Сакуненко, страдает.
Мы заняли столик в «Утесе» и заказали «Чеченоингушского» и закуски.
— Не переживай, Гера, — сказал Иван. — Не надо.
Я махнул руками и поймал на себе сочувствующий взгляд Бори. Ребята сочувствовали мне изо всех сил, и мне это было приятно. Смешно, но я иногда ловлю себя на том, что мне бывает приятно от того, что все на сейнере знают о моей сердечной ране. Наверное, я немного пошляк.
Оркестр заиграл «Карамба синьоре».
— Вот, может быть, пойдем в Приморье, тогда зайдем во Владик, а там, знаешь, Иван, какие девочки!.. — сказал Боря, глядя на меня.
В зал вошел парень-корреспондент. Он огляделся и, засунув руки в карманы, медленно направился к нам. В правом кармане у него лежало что-то большое и круглое, похожее на бомбу.
— Не переживай, Гера, — умоляюще сказал Иван, — прямо сил моих нет смотреть на тебя.
— Можно к вам присесть, ребятишки? — спросил корреспондент.
Иван подвинул ему стул.
— Слушай, корреспондент, скажи ты этому дураку, какие на свете есть девчонки. Расскажи ему про Москву.
— А, — сказал корреспондент, — «Чечено-ингушский»?
— Прямо сил моих нет смотреть, как он мается, — стонущим голосом продолжал Иван. — Дурак ты, Герка, ведь их же больше, чем нас. Нам надо выбирать, а не им. Правильно я говорю?
— Точно, — сказал корреспондент. — Перепись доказала.
— А я ему что говорю? С цифрами на руках тебе доказывают, дурень…
— Для поэта любая цифра — это ноль, — улыбнулся мне корреспондент. — Друзья, передайте-ка мне нож.
Боря передал ему нож, и он вдруг вынул из кармана свою бомбу. Это был апельсин.
— Батюшки мои! — ахнул Боря.
Парень крутанул апельсин, и он покатился по столу, по скатерти, по пятнам от винегрета, сбил рюмку и, стукнувшись о тарелку с бараньей отбивной, остановился, сияя словно солнышко.
— Это что, с материка, что ли, подарочек? — осторожно спросил Иван.
— Да нет, — ответил парень, — ведь мы на «Кильдине» сюда приплыли, верней, не сюда, а в Талый.
— А «Кильдин», простите, что же, пришел в Талый с острова Фиджи?
— Прямым курсом из Марокко, — захохотал корреспондент. — Да вы что, ребята, с неба свалились? «Кильдин» пришел из Владика битком набитый этим добром. Знаете, как я наелся.
— Эй, девушка, получите! — заорал Иван.
От «Утеса» до причала мы бежали, как спринтеры. Подняли на сейнере аврал. Мальчики в панике стаскивали с себя робы и натягивали чистое. Через несколько минут вся команда выскочила на палубу. Вахтенный Динмухамед проклинал свое невезение. Боря сказал ему, чтоб он зорче нес вахту, тогда мы его не забудем. Ребята с «Норда», узнав, куда мы собираемся, завыли, как безумные. Им надо было принимать соль и продукты и чистить посудину к инспекторскому смотру. Мы обещали занять на них очередь.
На окраине города возле шлагбаума мы провели голосование. Дело было трудное: машины шли переполненные людьми. Слух об апельсинах уже докатился до Петрова.
Наконец подошел «МАЗ» с прицепом, на котором были укреплены огромные панели, доставленные с материка. «Маз» шел в Фосфатогорск. Мы облепили прицеп, словно десантники.
Я держался за какую-то железяку. Рядом со мной висели Боря и Иван. Прицеп трясло, а иногда заносило вбок, и мы гроздьями повисали над кюветом. Пальцы у меня одеревенели от холода, и иногда мне казалось, что я вот-вот сорвусь.
В Фосфатогорске пересели в бортовую машину. Мимо неслись сопки, освещенные луной, покрытые редким лесом. Сопки были диковинные, и деревья покрывали их так разнообразно, что мне в голову все время лезли разные поэтические образы. Вот сопка, похожая на короля в горностаевой мантии, а вот кругленькая сопочка, словно постриженная «под бокс»… Иногда в падях в густой синей тени мелькали одинокие огоньки. Кто же это живет в таких заброшенных падях? Я смотрел на эти одинокие огоньки, и мне вдруг захотелось избавиться от своего любимого ремесла, перестать плавать, и стать каким- нибудь бурильщиком, и жить в такой вот халупе на дне распадка вдвоем с Люсей Кравченко. Она перестанет относиться ко мне как к маленькому. Она поймет, что я ее постарше, там она поймет меня. Люся поймет мои стихи и то, что я не могу в них сказать. И вообще она будет понимать меня с полуслова, а то и совсем без слов, потому что слова бедны и мало что выражают. Может быть, и есть такие слова, которых я не знаю, которые все выражают безоши
Машина довезла нас до развилки на зверосовхоз. Здесь мы снова стали «голосовать», но грузовики проходили мимо, и с них кричали:
— Извините, ребята, у нас битком!
Красные стоп-сигналы удалялись, но сверху, с сопок, к нам неслись новые фары, и мы ждали. Крутящийся на скатерти апельсин вселил в меня надежду. Путь на Талый лежит через Шлакоблоки. Может быть, мы там остановимся, и, может быть, я зайду к ней в общежитие, если, конечно, мне позволит мужская гордость. Все может быть.
Глава IV
ЛЮДМИЛА КРАВЧЕНКО
Какой-то выдался пустой вечер. Заседание культурнобытовой комиссии отложили, репетиция только завтра. Скучно.
— Девки, кипяточек-то вас дожидается, — сказала И. Р., - скажите мне спасибо, все вам приготовила для постирушек.
Ох уж эта И. Р. - вечно она напоминает о разных неприятностях и скучных обязанностях.
— Я не буду стирать — сказала Маруся, — все равно не успею. У Степы сегодня увольнительная.
— Может, пятая комната завтрашний день нам уступит? — предложила Нина.
— Как же, уступит, дожидайтесь, — сказала И. Р.
Стирать никому не хотелось, и все замолчали. Нинка вытащила свое парадное — шерстяную кофточку и вельветовую юбку с огромными карманами, капроны и туфельки — и разложила все это на кровати. Конечно, собираться на вечер гораздо приятнее, чем стирать.
— Нет уж, девушки, — сказала я, — давайте постираем хотя бы носильное.
Мне, может быть, больше всех не хотелось стирать, но я сказала это потому, что была убеждена: человек должен научиться разумно управлять своими желаниями.
— Да ну тебя, Люська, — надула губы Нинка, но все же встала.
Мы переоделись в халатики и пошли в кубовую. И. Р. действительно все приготовила: титан был горячий, корыта и тазы стояли на столах. Мы закрыли дверь на крючок, чтобы ребята не лезли в кубовую со своими грубыми шутками и принялись за работу.
Клубы пара сразу заполнили комнату. Лампочка под потолком казалась расплывшимся желтым пятном. Девочки смеялись, и мне казалось, что смех их доносился откуда- то издалека, потому что сквозь густой желтый пар они были почти не видны. Отчетливо я видела только голые худенькие плечи Нины. Она посматривала на меня. Она всегда посматривает на меня в кубовой или в бане, словно сравнивает. У меня красивые плечи, и меня смешат Нинкины взгляды, но я никогда не подам виду, потому что знаю: человека характеризует не столько внешняя, сколько внутренняя красота.
Мимо меня проплыла розовая полуголая и огромная Сима. Она поставила таз под кран и стала полоскать что- то полосатое, я не сразу догадалась — это были матросские тельняшки. Значит, Сима завела себе кавалера, поняла я. Странная девушка эта Сима: о ее, мягко говоря, увлечениях мы сразу узнаем в кубовой во время стирки. В ней, в Симе, гнездятся пережитки домостроя. Она унижается перед мужчинами и считает своим долгом стирать их белье. Она находит в этом даже какое-то удовольствие, а я… Недавно я читала, что в скором времени будет изобретено и внедрено все необходимое для раскрепощения женщины от бытовых забот и женщина сможет играть большую роль в общественной жизни. Скорее бы пришли эти времена! Если я когда-нибудь выйду замуж..
Сима растянула тельняшку.
— Ну и ручки у твоего дружка! — воскликнула Маруся.
— Такой обнимет — закачаешься! — засмеялся кто-то, и все засмеялись.
Началось. Сейчас девушки будут болтать такое… Прямо не знаю, что с ними делать.
На этот раз я решила смолчать, и пока девушки болтали такое-растакое, я молчала, и под моими руками, как живое, шевелилось, чавкало, пищало бело-розово- голубое белье, клокотала вода и радужными пузырями вставала мыльная пена, а голова моя кружилась и в глазах было темно. Мне было нехорошо.
Я вспомнила тот случай в Краснодаре, когда Владимир снял свой синий торгашеский халат и стал приставать ко мне. Чего он только не выделывал, как не ломал мне руки и не сгибал меня! Можно было закричать, но я не закричала. Это было унизительно — кричать из-за такого скота.
Я боролась с ним, и меня душило такое возмущение и такая злоба, что, попадись мне в руку кинжал, я могла бы убить его, словно испанка. И только в один момент мне стало нехорошо, как вот сейчас, и потемнело в глазах, подогнулись ноги, но через секунду я снова взяла себя в руки. Я выбежала из конторки. Света и Валентина Ивановна ничего не поняли, столики все уже были накрыты. Как раз за окнами шел поезд, и фужеры дребезжали, и солнечные пятнышки прыгали на потолке, а приборы блестели в идеальном порядке, но стоит только открыть вон ту дверь — и сюда хлынет толпа из зала ожидания, и солнечные пятнышки запрыгают на потолке словно в панике, а по скатертям поползут темные пятна пива, а к концу дня — господи! — мерзкие кучки винегрета с натыканными в него окурками… Я вздрогнула, мне показалось, что я с ног до головы облеплена этим гадким ночным винегретом, а сзади скрипнула дверь, — это, видимо, вышел Владимир, еще не успевший отдышаться, и я сорвала наколку и фартук и, ничего не говоря Свете и Валентине Иван
