— Да не об этом я, — кипятился Зюзевякин, — что мне ее развод, пусть и не терплю ее недоделанного принца, ишь, хмырь какой, — все больше и больше распалялся Зюзевякин, — я, говорит, принц, а рожа как у моего дворецкого!
— Ну успокойся же, Фил Леонидович, — почти пропел Д. К., — нельзя же так, побереги нервы!
— Надо выпить, — решительно сказал Зюзевякин, — лишь это вечное и блаженное средство может успокоить мою разбушевавшуюся нервную систему! — и он протрубил в большой рог, изготовленный на Британских островах во времена то ли бритов, то ли саксов, то ли норманнов. Звук рога гулко прокатился по каминной зале, вспугнув стайку мрачного воронья, обитающего в районе каминной трубы. — Кар-р, кар-р, — с ненавистью передразнил воронье Зюзевякин, — знаешь Каблуков, — продолжил он, протрубив в рог еще раз, — больше всего меня эти вороны достают, иногда даже охоту на них устраиваю, такая пальба поднимается, что в аду, наверное, всем чертям тошно, а им, гадам этим, хоть бы хны, живут как жили, — и Зюзевякин мрачно и смрадно выругался. Тут отворились огромные резные двери мореного дуба, и появился сам господин дворецкий, в повседневной ливрее, с толстой цепью настоящего червонного золота на шее. В руках он нес большой кувшин и два высоких кубка.
— Что это, — зная зюзевякинские вкусы, опасливо спросил Каблуков, — опять коньяк?
— Нет, — грустно сказал Фил Леонидович, — коньяк в горло уже второй день не идет, это ром.
— Настоящий? — еще более опасливо спросил Джон Иванович.
— Настоящий, — утешил его Ф.3., — закупил на Ямайке, теперь вот сердце радую. Наливай, мерзавец! — индифферентно сказал он дворецкому.
Мерзавец налил два полных кубка и протянул хозяину и его гостю. Зюзевякин почесал волосатое загорелое брюхо, трубно продул нос и взял свой кубок. Каблуков нехотя последовал его примеру. — Ну что, будем? — спросил Зюзевякин. — Будем, — поднял в ответ свой кубок Каблуков, и они пригубили крепчайший ямайский напиток. Дворецкий затрубил в рог (так он делал всегда, когда Ф. Л. Зюзевякину приходило желание отведать благородного ямайского рома), Зюзевякин крякнул, вороны снова закаркали, Ф. З. опять мрачно и смрадно выругался и выставил дворецкого вон.
— Да, Джонни, — продолжил он, — бог с ней, с Лизаветой, пусть и дочь она моя единственная и неповторимая. Но все остальные? — И он начал загибать пальцы.
Надо сказать, что Каблуков не делал тайны из своей личной жизни. Видимо, часть маменькиного генотипа все же вплелась в суровый и благородный генотип графов Таконских (можно еще добавить: шевалье Арсаньяков, маркизов д'Этуаль, да приплести благородную ветвь боярского рода Ртищевых — смотри предыдущую, то есть пятую, главу) и наделила Д. К. воистину безразмерной любвеобильностью.
— Сразу после Лизки у тебя была Иветта, Лизка тогда еще хотела уксуса напиться, но тут ей очередной гонщик на пути встретился, — загнул первый палец Фил Леонидович. — После Иветты шли подряд две Натальи, Наталья I и Наталья II, потом откуда–то вынырнула Аглая, и тебе не стыдно? Каблуков?
— На себя посмотри, — оглушенный добрым глотком рома, проворчал Д. К., — сам–то чем лучше?
— Ха–ха, — громыхнул Ф. З, — у меня ведь одни кошани. Кошаня I, Кошаня II, Кошаня III, сейчас вот Кошаня ХIII, просто и удобно, без всякой любви, им нужны мои миллионы, мне — сам знаешь что, но миллионов им моих не видать, как собственной задницы!
— В зеркале могут увидеть! — с натугой парировал миллионерский юмор Каблуков.
— Это уже извращение, — рубанул воздух рукой Ф. Л. Зюзевякин, — если в зеркале, то не считается, да и не обо мне мы говорим, о тебе, ведь на тебя же смотреть больно, совсем в бабах запутался, а туда же: маг, мистик!
— Ну, ну, — обиделся Каблуков, — полегче, не посмотрю ведь на то, что миллионер, и пошлю к черту! — Не пошлешь, — уверенно сказал Зюзевякин, — кто тебя, дурака, кормить будет?
Каблуков замолчал, ответить ему было просто нечего, его просто не существовало, этого самого ответа, ибо кормить Д. К. тогда действительно было бы некому. Кому нужны его магические и мистические свойства в эпоху сплошных новых технологий? Ну, умеет он огонь из воздуха добывать, ну, грозу там может вызвать или засуху, но это еще и Мерлин мог, а теперь от этого и вообще толку нет, а что касается мистики — да любая зачуханная цыганка нагадает не хуже Каблукова, а любой экстрасенс сведет кого угодно с каким угодно параллельным миром, так что помалкивай, пресловутый зверь единорог, болтайся на тоненькой цепочке и жди своего выхода, так?
— Так, — ответил сам себе Каблуков и еще хлебнул рома.
— Вот я и говорю, — продолжил Зюзевякин, — что добра лишь тебе желаю, тошно мне смотреть, Джонни, как бабы тебя мучают…
— Да не могу я без этого… — пьяно пробубнил Д. К.
— А никто и не заставляет, — все больше и больше входил в роль наставника уже захмелевший российский нувориш. — Только вот баба нужна тебе не обычная, а знаешь, — тут он покрутил в воздухе руками и зачем–то сложил вдруг две фиги, — ну, в общем, особая такая баба, Каблуков…
— А где ж ее взять–то? — меланхолично спросил Д. К.
— Есть, есть, — загрохотал довольно Зюзевякин, — больше того, скажу тебе, Каблуков, скоро ты ее увидишь.
— Как скоро? — закапризничал Джон Иванович.
— Да совсем скоро, вот пока ром допиваем, она и придет.
— Да? — Каблуков замолчал и уставился в кубок, рому в нем оставалось достаточно, а кувшин был вообще почти полон.
— Ничего, — сказал Зюзевякин, — ты пей пока, глядишь, и успокоишься!
Каблуков начал пить и успокаиваться. Он пил, успокаивался и думал о том, что — в принципе — Зюзевякин прав, и совсем он, Каблуков, в бабах своих запутался. Он вспомнил Иветту, полненькую брюнетку с бритым лобком, что пришла на смену Лизаветы, вспомнил Наталью I и Наталью II, вспомнил то, как один период времени эти Натальи существовали в его жизни одновременно и различал он их только по размеру лифчика — номер два у первой и номер четыре у второй, вспомнил Каблуков тоненькую и стыдливую Аглаю, любившую кончать попой, вспомнил и тех, кого не назвал Зюзевякин, застеснявшись, должно быть, некоего любовного аморализма своего непутевого друга. Каблукову хотелось плакать, Каблукову хотелось, чтобы все эти женщины, доставившие в свое время ему так много счастья, оказались сейчас здесь, в огромной каминной зале, сели кругом, приголубили и утешили его, Джона Каблукова, простили ему все его грехи. Машенька (она была сразу после Аглаи), Юлия, Анна, Тамара, Земфира — боже, да неужели можно упомнить все сладостные создания, что играли в моей, то бишь каблуковской, жизни такую роль?
— Простите меня, — шептал ДК, — простите меня, несравненные мои, я не хотел столь подло поступать с вами, но что–то вынуждало меня к этому, о, несчастный я человек!
— Ну что, успокоился? — спросил его Зюзевякин. — Не совсем, — хмуро ответил Каблуков, и тут дверь открылась.
(Да, тут дверь открылась и произошло то, что давно должно было произойти. Ты начала стучаться в роман, ангел мой, ты решила пролезть в него любыми путями и даже Зюзевякина подговорила помочь тебе. Хочу, сказала ты ему, хочу, милейший мой Фил Леонидович, попасть в вечность такой же молодой и красивой, как и сейчас, ты ведь понимаешь меня, ты же всегда понимал женщин, а, Зюзевякин? Зюэевякин потел и кряхтел, Зюзевякин краснел и ежился, но он понимал тебя. Что же, продолжала ты, поможешь мне в этом, а, Ф. З.? Конечно, помогу, отвечал обалдевший от такого напора миллионер, но ведь он, Джон Иванович Каблуков, далеко не прост, прелестница. Не дай бог, если учует наш друг какой–то подвох, тогда все, не видать тебе романа, как своих ушей. Ха–ха, засмеялась ты, это у меня он сможет заметить подвох, это меня–то он будет способен вывести на чистую воду? И ты потянулась своим гибким, холеным телом, большие полные груди, не защищенные лифчиком, аппетитно оттопырили черную мужскую рубашку, Зюзевякин плотоядно засопел, прочь, ударила ты его по руке, знаешь же, что не для тебя, миллионер мой ненаглядный, знаю, знаю, ответил грустно Зюзевякин, знаю, что не для меня, знаю, что раз вбила ты себе что–то в голову, так должна этого добиться во что бы то ни стало, прелестница! Прелестница еще раз потянулась своим холеным, гибким телом, прелестница натянула тертые голубые джинсы, прелестница расчесала пикантную черную челочку и быстренько намазала свои чарующе–тягучие глаза. Да, ты рвешься, ты стучишься, ты просишься в роман, бедный Зюзевякин, давно уже плененный тобой, не может противиться этому. Я помогу, сказал он, я, конечно, помогу тебе, дорогая, но будет сложно, безумно сложно. Оставь это мне, промурлыкала ты, хотя никогда не относилась к породе кошань. Так ты придешь? — спросил тебя милейший Зюзевякин. Конечно, ответила ты, как только рог протрубит дважды. Но, естественно, ты опоздала и пришла на добрый час позже.). — Вот, Каблуков, — сказал с непонятной гордостью Зюзевякин, — давно уже хотел вас познакомить, да никак пока не удавалось! — И он встал из кресла и пошел навстречу вновь прибывшей гостье.
