— Уповая на сострадание вашей милости, я вынуждена признаться, что в первый раз спала, как сурок, но внезапно подверглась его невозмутимым, неуместным и желчным домогательствам, после чего закричала - впрочем, не «караул», ведь, как ни храни целомудрие, а палки бояться меньше не станешь, - уж вашей ли милости этого не знать! Что же касается остальных разов, я больше ничего не помню, ведь когда столько всяких дел...
Несмотря на сбивчивость показаний, Прекрасная Сполетина была самой опасной свидетельницей, и дон Франческо почувствовал, что ему конец. В тот же день он направил Клименту VIII[35] прошение, смиреннейше умоляя распорядиться о его освобождении, дабы он мог наконец «позаботиться о финансовых договоренностях, условия коих пусть любезно соблаговолит установить Ваше святейшество...»
Папа держал двумя пальцами письмо, которое хотел прочитать сам - по своей привычке все тщательно разбирать, проверять и контролировать. Добившиеся его избрания испанские кардиналы полагали, что держат папу в кулаке, тогда как в действительности это он влиял на иберийскую политику через коннетабля Испании Асканио Колонну. Папа не позволял собой командовать и нередко впадал в страшный гнев, ураганом подталкивавший его к поступкам и речам, недостойным верховного понтифика. Тогда он забывал даже о собственной хитрости, о желании объединить власть и деньги в своих руках, за которыми, по словам венецианского посла, необходимо следить пристальнее, нежели за взглядом. Климент VIII был высоким и плотным, с вытянутым, толстым, мертвенно-бледным лицом, неухоженной бородой, грустными глазами, суровыми и нередко полными слез, ибо он то и дело плакал, когда служил мессу, наблюдал за религиозными процессиями либо взбирался на коленях по Скала-Санта. «Как поживает святой отец? - иронично спрашивал Генрих IV[36] папского нунция. - По-прежнему хнычет?» Эта беспредельная грусть прекрасно сочеталась с финансистскими талантами святого отца и семейственностью, поднявшей до невиданных высот практику непотизма. Доходы счетной палаты за последние годы значительно приумножились, но долги соответственно увеличились, и после своего восшествия на папский престол Ипполито Альдобрандини обнаружил пустые сундуки и дефицит в двенадцать миллионов скудо. Тогда он поскреб по Сусекам, извлек прибыль из процентов, размер которых сам же и установил, подсчитал, вложил, потерял, заработал, вновь потерял - теперь уже более трех миллионов, озолотил племянников, сколотил новый капитал и постоянно играл, играл, играл на бирже...
Климент VIII положил письмо, вытер кружевным платком слезы и устало сказал молодому доминиканцу, который, спрятав руки в рукава, молча ждал распоряжений его святейшества:
— Увы, это составит сто тысяч скудо... Меньшей суммы мы просто не можем себе позволить. Плюс, конечно же, судебные издержки. Запрещение покидать палаццо Ченчи и выезжать из Рима вплоть до нового распоряжения, за нарушение - штраф в размере... Дайте подумать... Ну, скажем, сто пятьдесят тысяч скудо... Ничего не поделаешь...
Доминиканец поклонился. Подняв голову и встретившись взглядом с Чинцио Альдобрандини, которого дядя недавно назначил статс-секретарем, он заметил в них искру ликования. Новая кумовская аристократия ненавидела старинную средневековую знать.
Счет был явно завышен, но Франческо все же избежал костра. Отныне он мог рассчитывать на алчность нового папы, как ранее полагался на корыстолюбие его предшественников. Он снова вышел на свободу, но в застенках Кампидольо успел подхватить в придачу к своей оспе еще и чесотку, покрылся рубцами с коричневатыми струпьями, лишился зубов, а по всему его телу расцвели омерзительные шанкры и гуммы. К козлиному смраду теперь примешивался запах кожи и кнута. После возвращения мужа донна Лукреция провыла и прорыдала всю ночь. А наутро вышла истерзанная, согнувшись вдвое.
Они заполонили весь дом - в перекошенных чепчиках, с мешками под глазами от румян и побоев, - порой глупо ухмылялись, проходя мимо Лукреции, Антонины или Беатриче и даже делали реверансы, а затем украдкой показывали непристойные жесты. Они бегали, плакали, ссорились и никогда не смеялись. Спотыкались в своих башмаках и якобы кокетливым движением приподнимали расползавшиеся края юбок, а слуги плевались у них за спиной. Некоторые рядились в мужскую одежду, надевая тряпье с чужого плеча - слишком широкое или, наоборот, куцее. Эти потаскухи самого низкого пошиба получили прозвище cortigiane da candela[37] из-за того что они могли заниматься своим ремеслом лишь в потемках или, возможно, по другим, еще менее благовидным причинам. Среди них были как совсем юные, так и увядшие под слоем трескавшихся румян. Дамы Ченчи краснели и стыдливо отворачивались.
В тот день Беатриче сидела у окна и срисовывала ботаническую иллюстрацию из альбома Якопо Лигоцци[38]. В вазе с узором из овалов и пятилистников стояла цветущая цикута, рядом в воздухе висело яйцевидное семя, а вверху было старательно выведено длинными, наклонными, словно убегавшими буквами название: Conium maculatum[39]. Правда, растение также называли ложным кервелем, мышиной травой, собачьей петрушкой, гадючьей кровью, кровавым вёхом, ведьминым дягилем или добрым гением. Лесная красавица.
Беатриче тщательно прорисовывала зубчики листа, рассматривая их вблизи (от ее близорукого взгляда ничего не ускользало), когда в комнату вдруг ворвалась Антонина с распухшим лицом и капающей из ноздрей кровью.
— Синьор падре не желает давать мне приданое, - она выплюнула красный зуб, - а я не желаю жить в борделе!
Затем она открыла шкафчик и достала писчие принадлежности: «Его Преосвященству Преподобнейшему Кардиналу Алессандро Монтальто...»
Тем временем дон Франческо тоже писал, положив руки на инкрустированную столешницу. Нужно было кое с кем расквитаться. Джакомо, подкупивший, по его словам, свидетелей, которые дали против него показания, сейчас сидел в тюрьме Корте-Савелла за попытку отравления собственного отца. Мать внебрачной дочери Секондина и готовый на любые подлости паж Серджио поклялись, что видели, как Джакомо подливал что-то в вино хозяина.
«...Ноги у меня похолодели и занемели, по телу пополз мороз, а сердце сковал паралич, меня посетили неясные образы и фантазмы, я почувствовал головокружение и дрожь, словно выпил цикуты...»
Люди Джакомо полностью опровергали утверждения запутавшихся в противоречиях свидетелей, и, сочтя обвинение беспочвенным, суд предпочел закрыть дело.
В ту пору завязалась бурная переписка. Монтальто просил папу принять меры, чтобы заставить Ченчи прилично обходиться с сыновьями, дать приданое дочерям, прекратить наконец их унижения и не принуждать к недостойной их положения работе.
«...Полагаю, Вашему милостивому Святейшеству приличествует сделать так, чтобы Франческо Ченчи более не заведовал и не распоряжался собственным имуществом, поскольку всем известно, что он ввергает свое многострадальное семейство в бездну погибели...»
В перерыве между приступами ярости и слез Климент VIII пришел к решению, что Монтальто прав и Ченчи обязан немедля выдать старшую дочь за Лючио Савелли, барона Риньяно - спокойного человека, потерявшего два года назад жену Плачиду Колонна и имевшего маленькую дочь. Антонине повезло: семья мужа радушно приняла эту красивую девушку со скудным приданым, «познавшую больше зла, нежели добра». Что же касается дона Франческо, папа не стал отстранять его от заведования собственным имуществом, дабы тот не лишился возможности «ввергать свое многострадальное семейство в бездну погибели»... ну и, разумеется, выплачивать штрафы.
Падал снег. Беатриче и Лукреция укрылись на кухне - единственном месте, где горел камин. Лукреция штопала рубашку. Беатриче смотрела на пламя, упираясь локтями в колени. Почему папа не распорядился выдать замуж и ее?.. «Двери нашего дома для вас всегда открыты, светлейшая синьора», - сказал ей на прощанье зять, а сестра несколько раз повторила, что с радостью примет ее у себя в Риньяно, однако положение бедной родственницы Беатриче претило. Она осталась дома и теперь, угрюмо склонившись, смотрела на огонь. Заплетенные на спине косы прикрывала старая шаль.
— Шелудивый пес, - сказала девушка.
Лукреция отозвалась презрительным вздохом и слегка покачала головой с каштановым шиньоном-какашкой. Чтобы хоть как-то компенсировать выдачу скудного приданого Антонине, дон Франческо отказался оплачивать пансион детям Велли. Лукреция была в отчаянии, ведь муж наградил ее вдобавок французской болезнью.
В церкви Сан-Томмазо служили панихиду, и снег заглушал колокольные звоны.
Вошел Косой, закутанный в плащ по самый нос:
— Отпевают старуху Гаэтану, кухарку дона Паскуале.
