Рут погрузилась в воду с помощью установленного Фридой поручня. В воде ее белые ноги увеличились, но складки на коже разгладились и исчезли, так что одна половина ее тела была старой и настоящей, а другая морской и молодой.
После ванны Рут сделалась счастливой и неуклюжей. Она надела новую ночную рубашку, светлую, без рукавов. Несмотря на то что рубашка была короткой, она показалась ей свадебной. Купив ее, Фрида привела в смятение Рут с ее рубашками в цветочек, подобающими почтенной женщине. Теперь, среди ночи, она светилась. Знойный воздух окутал прихожую, через окошко в форме веера над дверью проникал лунный свет. Он лежал на деревянном полу, словно колода карт, и Рут видела, что в прямом и длинном коридоре нет ни тигров, ни птиц, ни пальмовых деревьев. Она пересекла его с вытянутыми руками, потому что боялась упасть (мать Гарри, женщина отменного здоровья, упав в преклонном возрасте, так и не восстановилась), и, когда она открыла дверь в гостиную, свет из окон как будто прыгнул на нее. В комнате было относительно прохладно и тихо, но все равно в ней слышались отголоски знойного шума. Она искала этот шум.
Рут обнаружила в гостиной только неподвижную мебель, стоявшую в тени или покрытую узором кружевных занавесок, сквозь которые проникал лунный свет. Когда бы Рут ни смотрела на луну, та всегда казалась ей большой и полной, но сегодня она светила особенно ярко и как бы раздулась, чтобы показать, что в гостиной нет ничего необычного. Пространство перед домом освещалось полной луной, но за его пределами свет поглощался травой на подъездной дорожке. На этой дорожке могло скрываться что угодно, тигр или такси. Миновав столовую, Рут выглянула в сад. Со стороны моря все было выбелено лунным светом. Вся эта пустота казалась вырезанной из бумаги, и Рут захотелось выругаться. Ей нравились спрессованная громогласность ругательств, чувство аудитории. В них было что-то человечное. Стоя у полуоткрытой задней двери, она сказала: «Черт!» – и ей захотелось вернуться в уютные, жаркие, щелкающие и поющие джунгли, потревоженные тем, что она встала с кровати. На самом деле звук джунглей был не таким, как на Фиджи. Ночью на Фиджи слышался шум проезжавших машин, ее родители ходили по дому, в холле звонил телефон и отец шел смотреть пациента, ветви миртовых деревья бились в ее окно, из крана текла горячая вода, когда мать принимала ванну. Но, несмотря на это, этот звук напомнил ей о Фиджи, о комнате с ночником и изображением Сиднейской бухты. Звук джунглей был полным, а здесь все было пустым.
Рут вернулась в гостиную и некоторое время прислушивалась. Каждый услышанный ею звук был обычным, а прохладная комната тесной и душной. Рут лежала на диване, спиной к окну с кружевными занавесками, и ждала. Ей казалось важным, что кто-то может до нее дотронуться. Главное – не открывать глаза, чтобы посмотреть, кто это. Прекрасно, если это тигр, но это может быть все, что угодно. Птица, например, но не обязательно птица. Просто бабочка, просто ветвь, раскачивающаяся под желтым ветром. Лежа на диване с закрытыми глазами, Рут чувствовала, как возвращаются ее джунгли: желтый свет, тигр, тычущийся широким носом в спину. Или хотя бы вода, стучащая в трубах. Наутро ее разбудила Фрида. Перевернув ее на спину и глядя ей в лицо, она сказала: «Господи, я едва не умерла от страха. Мне показалось, вы умерли».
В то утро Фрида в мрачном расположении духа терла полы с особым усердием, шлепая голыми ногами по нанесенной грязи и оставляя серые следы независимо от того, как долго сушился пол. Но она не сдавалась, и в конце концов полы опять стали гладкими и блестящими. Тогда она сделалась щедрой и сердечной. Сидя в столовой, она великодушно глядела на море и ела сушеные абрикосы. Ее волосы были уложены в сложную тройную косу, а полы, без лишних слов, великолепны.
Рут, подсев к ней за стол, сказала:
– Джеффри предлагает мне пригласить его приятельницу.
Фрида жевала абрикосы.
– Хелен Симмондс. Она разумная женщина, они знакомы целую вечность. Потом она позвонит ему и все расскажет.
Фрида весело щелкнула по нёбу языком.
– Но я хочу пригласить одного мужчину.
Фрида присвистнула. Ее лицо просияло восторгом.
– Ну и ну! – сказала она. – А я-то думала, что хорошо вас знаю.
Довольная этим двусмысленным намеком, Рут тем не менее прервала ее легким движением руки.
– Кто он? – спросила Фрида. – Ваш бойфренд?
– Мы не виделись пятьдесят лет.
– Бывший бойфренд?
– Нет, что-то вроде.
– Ха! – торжествующе воскликнула Фрида. – Тихони вечно что-нибудь откалывают.
– Ах, Фрида, это было в пятидесятые годы! Тогда никто ничего не откалывал. Во всяком случае, никто из моих знакомых. Пятидесятые, а на Фиджи тогда вполне мог быть и тысяча девятьсот двенадцатый год.
Фрида фыркнула, как будто 1912 года вовсе не было.
– Я имела в виду Фиджи в пятидесятые, – поправилась Рут. – Только это, я не хотела сказать, что Фиджи отсталая страна.
– Да мне плевать, отсталая страна Фиджи или нет, – проговорила Фрида; абрикосы один за другим исчезали в ее доброжелательном рте.
Рут начала беспокоиться за пищеварительную систему Фриды, но решила не переживать. В свое время мать Фриды с одобрением говорила, что она здорова как бык. В детстве Рут боялась быков, у них были глаза навыкате, они ели верхушки сахарного тростника и сверкали боками на солнце, но теперь она поняла, что мать Фриды, делая эти комплименты, никогда не имела в виду настоящих быков.
– Его звали Ричард Портер, – сказала Рут.
– О да, – сказала Фрида, подняв выщипанную бровь, как будто давно ожидала появления Ричарда. Но такова была Фрида: удивить ее было невозможно. Она скорее умрет, чем покажет, что ее застали врасплох. Она сама это не раз говорила. Спрашивать Фриду, хочет ли она услышать что-нибудь о Ричарде, было бесполезно, потому что она лишь пожмет плечами, или вздохнет, или, на худой конец, скажет: «Как хотите». Так что лучше было сразу начинать.
– Он был врачом и приехал помогать моему отцу в клинике, – сказала Рут. – Мне было девятнадцать. Он был старше.
Казалось, Фрида при этом ухмыльнулась, как будто слушала непристойную историю. Трудно сказать, чтó она при этом чувствовала. Она сидела неподвижно и смотрела на залив, где пронзительный ветер, разогнавший дымку, поднял флаги над серф-клубом.
Ричард, объяснила Рут, приехал на Фиджи скорее как врач-филантроп, чем миссионер, хотя и согласился соблюдать некоторые религиозные формальности, чтобы получить место в клинике. После войны найти квалифицированного специалиста было трудно, поэтому отец Рут пошел на этот компромисс. Еще до приезда Ричарда родители Рут отзывались о нем как об «одаренном, но заблуждающемся молодом человеке» и готовили дом к его приезду: так он какое-то время поживет у них, пока не подыщет себе жилье. Он тоже был австралийцем. Родители Рут в молитвах благодарили Бога за то, что Он послал им Ричарда, и Рут молилась вместе с ними. Ей было интересно, красив ли он. Он прибыл в грозу. Рут стояла на боковой веранде и смотрела, как он бежит под ливнем из такси. У нее возникло отчетливое ощущение, что это судьба, потому что ей было девятнадцать и потому что ей казалось, что он ниспослан Богом: молодой австралиец, доктор, бегущий под дождем к ней в дом. Поэтому она обогнула угол, понимая, какое впечатление произведет – в девятнадцать лет она была хорошенькой светлой блондинкой, – готовая, сознательно готовая, к началу новой жизни. Но он промок и беспокоился о чемоданах, которые водитель нес под дождем. Ричард захотел ему помочь, но ему помешал ее отец, приготовивший приветственную речь, которую он произнес, держа его в отеческих объятиях. В суматохе Рут была забыта и представлена Ричарду только некоторое время спустя. Она удалилась в спальню, тоскливо вспоминая темные волосы и худощавую фигуру Ричарда.
Позже вечером волосы высохшего Ричарда оказались светлыми, а тело не таким худым. Его нельзя было назвать красавцем, но он был привлекателен – изящен, аккуратен, хорошо причесан, с прямым носом и бледными губами. Как будто он спрятал свою красоту – вежливо и бесповоротно, – чтобы она не мешала ему в жизни, но она все равно проявлялась в блеске волос и тонких чертах лица. Едва заметные морщинки на лбу говорили о серьезности. Рут все это понравилось. Она это одобрила. Порой она туго стягивала волосы на затылке, потому что распущенные серебристо-золотые пряди мешали ей и не имели ничего общего с созданием Божьим.
Они сидели вместе за обеденным столом – Рут, ее родители и Ричард, – и Рут видела столовую его глазами: какая она длинная и узкая, грязно-белая, с поцарапанным буфетом, в котором хранилось фамильное серебро (супница, перечница, чаша для пунша с шестью стеклянными бокалами, любовно привезенные из Сиднея, из прошлого, и редко употребляемые. Забавно, думала Рут, что некоторым предметам суждено пережить определенные события вроде морских путешествий и войны). Вверху крутился вентилятор. Мать Рут не верила в люстры, только в яркий антисептический свет, поэтому обеденный стол, как экватор в этой продольной комнате, был расположен так, как будто в любой момент на нем могли производиться неотложные операции. Теней не было. Все сверкало, словно под полуденным солнцем. По бокам от фотографии короля висели акварели. Когда Ричард склонил голову, чтобы ее отец прочел молитву, Рут заметила белую полоску кожи на проборе. Кончики его ушей были красными, а лоб коричневым и влажным. Его глаза были открыты, и длинное красивое лицо спокойно, но губы произнесли «аминь». Наверно, его можно обратить. Она смотрела на него слишком долго, и он это заметил.
