Я замялась. Но меня заинтриговали происшедшие в нем перемены. Вроде бы это был тот же самый человек, а все-таки что-то изменилось: передо мной был другой мужчина. Александр иначе вел себя, по-другому выговаривал слова, даже жесты были другими. Изменилось и его лицо — подбородок и щеки покрывала густая щетина.
— Я знаю один ресторанчик на Монмартре. Раньше я всегда бывал там один.
— Ах так. Чему же я обязана сегодняшним приглашением?
Он едва заметно усмехнулся:
— Себе, и только себе.
У меня никогда не возникало мысли, что он может воспринимать меня как женщину. Надя и он были для меня чем-то целым. Я дорожила их присутствием в моей парижской жизни, их молодость притягивала меня. Я любовалась Надиной молодой порывистостью и девчоночьими жестами. У нее была красиво посаженная головка на стройной шее. Шея была открытой — Надя носила короткую прическу. Однажды, придя ко мне, она забралась в кресло, грациозно подогнув под себя ноги, а я не могла оторвать взгляда от пульсирующей жилки над ее ключицей. Было в этом что-то по-детски трогательное. Я подумала, что она, наверное, способна сводить мужчин с ума…
Обычная гамма взаимоотношений между мужчиной и женщиной, чувственная сфера — все это было для меня почти неизведанной территорией. Я могла только догадываться, что-то смутно предчувствовать.
На этот ужин мы ехали на такси.
— Как видно, российские историки преуспевают в жизни больше польских филологов, — пошутила я. — Мне разъезжать по Парижу на такси не по карману.
— Я конечно же не Крез, но за ужин в ресторане заплатить в состоянии.
В ресторане царила интимная атмосфера. В нишах стояли столики на двоих, отделенные друг от друга ширмами. Настольная лампа излучала теплый приглушенный свет.
— Ну что же, предлагаю заказать омлет с трюфелями, — сказал Александр. — Коронное блюдо этого ресторана.
Я смотрела на молодого мужчину, сидящего напротив меня, и немного удивлялась тому, что мы с ним оказались здесь вместе. Я явно не годилась ему в спутницы. Искренне считала себя не слишком интересной для него. И в качестве женщины, и в качестве интеллектуального собеседника.
— Как вы чувствуете себя в Париже? — спросила я.
— Как дома.
— Интересно, а как вы чувствуете себя дома?
Он глянул на меня сквозь прищуренные веки:
— Для начала дом надо приобрести.
Я не сдавалась:
— А ваша семья, она откуда?
— Полагаю, на сибирского медведя я не очень похожу?
Мне сделалось очень неловко. Кажется, я даже покраснела:
— Извините.
— Да не за что. Мы — коренные москвичи, живем в Москве много поколений. Родители — врачи, работали в Институте ядерной медицины, я почти не видел их дома. Меня воспитывала бабушка. Деда расстреляли на Лубянке.
— За что?
— За то же, что и всех. Не знаю, вы в курсе или нет того, что в каждой российской семье кто-то из близких был погублен по милости Сталина.
При этих словах я невольно вздрогнула:
— Беседа с вами всегда приобретает опасный оборот.
Уже лежа в постели, я снова и снова прокручивала в мыслях наш с ним разговор. Странный он был человек, необычайно противоречивый и сложный. Невозможно было предугадать, что он скажет или сделает в следующую минуту. Признаться, я немного его побаивалась, но одновременно он меня притягивал. Когда я поинтересовалась, почему Александр выбрал своей специальностью историю, он уверенно заявил, что предпочитает общаться с мертвыми, нежели с живыми.
До сих пор молодые люди, если только они не были моими студентами, абсолютно меня не интересовали. Об Александре трудно было сказать, что он молодой человек. Нет, разумеется, он был молод. Но в его присутствии я не чувствовала той скованности, которую испытывала, к примеру, в обществе дочери, зятя или студентов. Его молодость не была для меня непонятной, а то, что поначалу раздражало — его невосприимчивость к разнице в возрасте между нами, — даже начало мне нравиться. Хотя между нами и речи не могло быть о чем-то большем, чем просто знакомство. Так я тогда думала. То эротическое настроение, которое овладело мной в одну из ночей, когда они с Надей занимались за стенкой любовью, прошло. Любовь к одному, определенному мужчине была для меня чем-то непостижимым. Я вовсе не ощущала себя несчастной из-за этого — наоборот, это позволило избежать стольких проблем. Со своим-то материнством с грехом пополам я справилась. А может, и не справилась? Жизнь, которую выбрала для себя моя дочь Эва, сильно отличалась от моей — с таким же успехом ее мог воспитать кто-то другой. Наши дети являются нашими творениями только в той степени, в которой могут от нас что-то перенять. А она от меня ничего не взяла. Ушла в мир, по отношению к которому я ощущала инстинктивную неприязнь. Ее свекровь была простой женщиной. Собственно говоря, я ни в чем не могла ее упрекнуть. У нее было привлекательное лицо, видно, довольно симпатичное в молодости. Может, если бы она не тараторила без умолку, мне было бы легче с ней общаться. Но, к сожалению, наши редкие встречи кончались для меня головной болью, причем в буквальном смысле. Меня чуть ли не силой затягивали на чужую мне территорию заводской столовки, где работала мать Гжегожа. Приходилось выслушивать длинные повествования о жизненных разочарованиях какой-то пани Стени или Гени. О том, что муж этой Стени пьет, а детям не на что купить обувку. Часами Эвина свекровь могла рассказывать о своих внуках, детях Эвы и сына Гжегожа. Она помнила все связанные с ними забавные случаи и смешные словечки. Эва понимала, что ее общество для меня мучительно, и чувствовала себя от этого не в своей тарелке. В один прекрасный день я вошла в прихожую и услышала, как они разговаривают между собой. В голосе моей дочери было столько добродушия и симпатии, что меня это потрясло. Ни такого голоса, ни такой интонации и выражения лица я раньше у нее не видела. При виде меня лицо Эвы резко изменилось, его черты как будто стянуло, оно одеревенело. И так происходило между нами всегда — сердечность, даже откровенность будто были затянуты в какой-то искусственный корсет.
В одну из суббот Александр взял меня с собой к своим приятелям, живущим под Парижем. Они эмигрировали из Советского Союза лет двенадцать назад. Его друг в свое время преподавал на историческом факультете, и Александр был его студентом, кстати, как и нынешняя жена профессора. Она приехала сюда вслед за ним. Бывшая жена с детьми остались в Москве.
— Нынешняя, кажется, младше его… тридцать лет.
— Да?! Неужели ей тридцать?
— Нет, она на тридцать лет младше его.
В электричке он сообщил мне, что наверняка будет еще один его приятель, который на время приехал в Париж. Постоянно он живет в Америке. Фоторепортер, работает на «Нью-Йорк таймс» и колесит по всему свету. В Москве они жили в одном доме. Их связывала дружба, несмотря на то что Джордж намного старше. Александр любил и его жену Машу. Она была еврейкой. Частенько забегала к его бабке поговорить. Ее жизнь была постоянным ожиданием возвращения мужа. Однажды пришла зареванная — Джорджа посадили. Друзья стали хлопотать о его освобождении. Условие было одно — Джордж сразу должен был выехать на Запад. Однако ей не хотели давать загранпаспорт, поскольку она работала в одном закрытом учреждении и «могла вывезти оттуда образцы исследований». Джордж категорически заявил, что без жены не уедет, тогда она, чтобы облегчить ему жизнь, покончила с собой.
— Да что у вас за судьбы такие!
— А у вас что, другие?
Их небольшая вилла стояла на глухой улочке среди старых деревьев. Хозяева вышли встретить нас на крыльцо. Они больше были похожи на отца с дочерью, чем на супружескую пару. У него были сильно изборожденное морщинами лицо и совершенно седые волосы, но глаза светились какой-то необыкновенной мудростью и всепоглощающей добротой. Я не удивлялась поступку этой молодой женщины.
— Познакомьтесь, это Юлия, — представил меня Александр.
— Юлия, — подхватила жена профессора, — вы носите имя самой известной возлюбленной в мире.
— Но это единственное, что нас связывает между собой, — рассмеялась в ответ я.
Из дома вышел невысокого роста мужчина с продолговатым лицом, на котором центральное место занимал сильно выдающийся нос. Он немного был похож на Дастина Хоффмана, и, кажется, сознавал это, потому что слегка копировал его манеры и жесты. Получалось у него это весьма непринужденно, поскольку, как и у знаменитого американского актера, несмотря на отсутствие красоты, в нем было море обаяния.
— Джордж Муский, — представился он, низко склонив голову.
— Послушайте, идемте скорее в дом, иначе мой обед пригорит, — позвала нас профессорская жена.
Мы оказались в просторном салоне, обставленном плетеной мебелью, к которой были любовно подобраны соответствующая обивка, подушки, занавески в бежево-коричневых тонах. Хозяин спросил меня, что я желаю выпить. Александр попросил водки, так же, как и его американский друг. Они выглядели очень довольными потому, что снова встретились. Отошли чуть в сторонку и оживленно беседовали.
