— Долго он жил-то? — как бы невзначай спросил наш герой.
— Да он и посейчас живет, чай не помер, — отвечала старуха.
— Я не про то, — сказал Пирошников, поглощенный едой. — Долго ли он безвыездно жил? Ну, не выходил никуда?
— А кто его знает? Я за ними не присматривала, зачем они мне? — насторожившись, заявила старуха. — Уж год будет, как съехал. Сперва захаживал чуть не каждый день. То к одной, то к другой…
— К кому это — другой?
— А я что, знаю? Ничего я не видела и не знаю! — отрезала вдруг старуха.
Она подхватила с тарелки пару рыбешек и поднесла их кошке, которая, лежа на боку, сладко потянулась, обнажая когти, а потом не торопясь принялась есть старухино угощенье. Вернувшись к столу, бабка Нюра всплеснула руками и охнула совершенно непритворно:
— Батюшки! Хлеб-то я забыла! Как же это без хлеба-то есть?
И она исчезла в двери, оставив Пирошникова с тарелкой, на которой, по правде сказать, осталось рыб раз-два и обчелся. Так что никакой особенной необходимости в хлебе уже и не было, и наш герой, подумав об этом, поплелся вслед за старухой в кухню. Он застал ее в углу над раскрытым сундуком и что-то в нем ищущей. Анна Кондратьевна была так увлечена поисками, что не заметила появления в кухне Пирошникова, а когда наш герой приблизился к ней, оторвалась от сундука, поспешно его захлопнув, и запричитала:
— Кончился хлеб, вот какая жалость! Вчера совсем запамятовала купить. Что же делать? Ох, кабы не ноги, булочная вот она, за углом… Уж вы не сходите за хлебцем? — спросила она молодого человека, быстро при этом на него взглянув, но сразу же отведя глаза. — Я и денег дам…
Тут она достала из кармана передника кошелек с металлической застежкой в виде двух блестящих шариков и поспешно сунула в него нечто, дотоле спрятанное в кулаке. Затем она протянула кошелек Пирошникову, который от неожиданного предложения смешался, не зная, что сказать. Отказываться после принятого подношения было по крайней мере невоспитанно, да и по какой причине? Но и согласиться было трудно, поскольку Пирошников подозревал, что проклятая лестница так просто его не выпустит, а что он тогда скажет старухе?
Тем не менее, скорее по инерции, он взял этот самый кошелек, а старуха засуетилась, говоря, что вот она, пока он ходит за хлебом, поставит чайку да достанет варенья и прочее в том же роде. Пирошников, все еще раздумывая, побрел в свою комнату и стал натягивать пальто; при этом он словно уговаривал себя еще на одно свидание с лестницей и даже будто бы обещал кому-то (но кому?) самым наичестнейшим образом вернуться обратно в квартиру, если ему будет дана возможность выйти наружу. «Ну что тебе стоит? — как бы говорил про себя Пирошников, имея в виду, разумеется, лестницу. — Мы с тобою еще разберемся, а старушке нужен хлеб. Я только куплю его и вернусь, вот увидишь!» Именно такими, почти детскими уговорами попытался наш герой уладить свои отношения с упрямой лестницей, будучи, однако, уверенным, что все напрасно.
Все же он (в который уже раз!) оделся и вышел в коридор, где заботливая Анна Кондратьевна сунула ему в руку полиэтиленовый мешочек для хлеба и проводила до дверей.
Если бы наш герой оглянулся назад в тот момент, когда переступал порог, он, к своему изумлению, увидал бы, что старуха тщательно осеняет его спину крестным знамением, а лицо ее далеко не так простовато, каким казалось до сих пор.
Дверь за Пирошниковым захлопнулась, и он, подождав, пока глаза привыкнут к темноте, осмотрелся. Что-то изменилось на лестничной площадке, и это сразу же насторожило нашего героя. Мало того что лестница была вовсе даже не лестница, а черт знает что — она еще, оказывается, была способна на новые и новые штуки, так что приноровиться к ней казалось делом безнадежным.
Пирошников, внутренне подобравшись, как детектив, выслеживающий преступника, начал новый спуск. И на этот раз фокусы не заставили себя ждать. Пройдя всего лишь два пролета, наш герой уткнулся в дверь, которая, однако, совсем не была похожа на наружную, а скорее напоминала дверь в подвал, поскольку находилась в тупике; никаких квартирных дверей рядом не было, а присутствовали лишь батарея отопления, какая-то лужа на полу и довольно-таки мерзкий запах. Молодой человек, преодолевая отвращение к этому запаху, приблизился к двери и ощупал ее. Дверь была сколочена из грубых, по всей вероятности, необычайно толстых досок и, конечно же, оказалась запертой. Пирошников почувствовал нечто вроде страха, но, испытывая последний шанс, все ж таки постучал. Чем черт не шутит? Через мгновенье за дверью раздались тяжелые шаги, и грубый голос спросил:
— Ты, что ли, лошак?
Пирошников сдался и затих. За дверью послышалось невнятное бормотанье, кажется, даже ругань какая-то, но когда наш герой услыхал лязг отодвигаемого засова, отодвигаемого с кряхтеньем и посапыванием, сердце его остановилось, с тем чтобы через секунду забиться с удвоенной частотой. Он сделал осторожный, но быстрый шаг назад, потом еще один, затем повернулся спиной к двери и побежал наверх, подгоняемый смертельным страхом. На одном дыхании Пирошников пронесся этажа до четвертого, считая, разумеется, от зловещего подвала. Лишь здесь он остановился и огляделся.
Вокруг было уже гораздо чище и светлее, чем внизу. Пирошников посмотрел себе под ноги и обнаружил, что ступени лестницы белые, как в Эрмитаже, и тоже, вероятно, из мрамора. Сверху до него донеслась музыкальная фраза, впрочем, довольно неотчетливо, так что он не смог определить, что это и на каком инструменте играется. Во всяком случае, нашему герою после пережитого потрясения сделалось легко на душе и до крайности любопытно, что же это может быть наверху? Он зашагал на звуки музыки, которые становились все разборчивее. Пройдя вверх не так уж и много времени, наш герой увидел площадку верхнего этажа, весьма нарядную, с дорогими дубовыми дверями, от которой наверх тянулся еще один короткий лестничный марш, упиравшийся в дверь, по всей видимости, чердачную. На двери бросился в глаза огромный висячий замок, а сама она была обита железом и выкрашена в голубой цвет. Главным же во всей картине был человек в спортивном поношенном костюме, расположившийся с баяном под этой самой дверью и наигрывающий на нем хоралы композитора Иоганна Баха. Он с неудовольствием посмотрел на Пирошникова, но ничего не сказал. Перед ним стояли и ноты в виде раскрытой тетрадки, прислоненной к стене.
— Извините, я вам не помешал? — вежливо осведомился наш герой.
— Нет, ничего, — сказал мужчина, продолжая растягивать свой инструмент. Он был небрит, лицо его было не слишком одухотворенным, во всяком случае, не настолько, чтобы играть хоралы. Пирошников ощутил мучительную робость человека, не знающего, куда себя деть. Как часто с ним бывало, он расправился с нею дерзким и неожиданным вопросом, обращенным к небритому музыканту:
— У вас не найдется булки? Анна Кондратьевна меня послала спросить. У нее гости, а хлеба нет.
— А… бабка Нюра, — протянул исполнитель и три раза постучал кулаком в стену. На стук из двери, расположенной на этой же стене, как раз напротив Пирошникова, вышла женщина лет двадцати пяти, которая, удивленно улыбаясь, уставилась на нашего молодого человека. Тот покраснел слегка и смешался.
— Бабка Нюра хлеба просит, — возвестил сверху баянист. — Нет там у тебя чего?
Женщина, еще более удивленно распахнув глаза, тут же скрылась. Через минуту она вышла с булкой в руках. Это была городская булочка стоимостью семь копеек. Наш герой, поблагодарив, принялся шарить в карманах, отыскивая кошелек. Обнаружив его в кармане брюк, он щелкнул замочком и увидал в кошельке нечто, похожее на маленькую фотографию в железной рамке. Пирошников вынул ее и обследовал пальцами внутренность кошелька. Кошелек был пуст. Тогда молодой человек взглянул на вынутую фотографию и определил, что никакая это не фотография, а маленькая иконка, изображающая Николая-чудотворца. Иконка была выполнена, по всей видимости, на картоне, сверху покрыта прозрачным целлулоидом и стиснута в жестяной окладец.
Это уж было слишком! Пирошников почувствовал необычайное раздражение. Пробормотав что-то вроде «извините, мелочи нет», на что добрые люди отвечали: «Да ладно, после отдаст», наш герой, прижимая булочку и иконку к груди, кинулся вниз очертя голову и бежал, пока не почуял по некоторым признакам, что достиг Наденькиной квартиры. Он позвонил, кляня в душе проклятую мымру, чертову лестницу и весь этот омерзительный дом.
— Вот! И вот! — прокричал он в лицо открывшей ему дверь старухи, суя булочку и кошелек с иконкой ей в руки, а сам бросился в Наденькину комнату успокаиваться. Бабка Нюра прошаркала позади него на кухню, крестясь от испуга, и там притихла. А Пирошников, отдышавшись и придя в себя, насколько это было возможным, решил тут же, не откладывая в долгий ящик, принять самые решительные меры. Он вышел из комнаты и направился в кухню. Старуха сидела на своем сундуке, читая какой-то журнал. Она подняла на Пирошникова глаза, на этот раз усиленные очками, и посмотрела на него с явной горечью, но без злобы.
