В ординаторскую заглянула операционная сестра Галя.
– Можете идти мыться, – сказала Галя Смоленскому. – Больной спит…
Каждый раз, когда Смоленский входит в операционную, он остро чувствует то, к чему, казалось бы, давно пора привыкнуть: запах йода и фторотана, еще каких-то антисептиков. Вместе они и составляют запах операционной.
Смоленский подходит к столу, надевает маску. Салфетка с йодом. Спирт. Еще спирт. Тальк. Халат. Перчатки. Халат опять маловат, завязки стягивают спину.
Смоленский проверяет необходимое для операции: свет нужно изменить, электронож не подключен. Наконец можно начинать.
Смоленский смотрит на анестезиолога Сережку Кондакова. Над маской его глаза, один – голубой, другой – карий. У Сережки разные глаза, и обычно это как-то незаметно на лице. Но когда все лицо скрыто, видны только глаза, – это отвлекает. Смоленский несколько раз хотел поставить на Сережкино место другого анестезиолога, с одинаковыми глазами, но те, что с одинаковыми, не сопереживали. Они научились быть деловыми и равнодушными. А Сережка сопереживал, и каждый раз после удачной операции его глаза горели навстречу Смоленскому, как два разных фонаря.
Смоленский берет скальпель. Небольшой разрез. Помощники пальцами слегка сжимают края раны, чтобы уменьшить кровотечение. Смоленский тонким острым пинцетом коагулирует сосуды. Запах паленого, рана открыта, ее обкладывают зелеными пеленками. «Хорошо придумано – зеленые пеленки. Не слепит», – машинально отмечает про себя Смоленский.
Ассистенты крючками раздвигают мышцы, появляются ребра. Электронож, скальпель. Грудная клетка вскрыта, через небольшое отверстие вырываются воздух и гной. Отсос не поспевает убирать желтую пену.
У ребенка началось воспаление легких, потом в воспаленном участке возник нарыв, который прорвался в грудную полость. Пункциональное лечение не помогало. Смоленский испытал все возможное: и пункции, и дренаж, и раздувание легкого под наркозом. Оставалось единственное: вскрыть грудную полость и удалить пораженное легкое или часть его. Чем ребенок меньше, тем операция ему более показана.
…Два мощных ранорасширителя. Смоленский медленно раскручивает рукоятку, рана становится чуть шире. Теперь в небольшую щель просовывает руку и осторожными гладящими движениями отделяет легкое от грудной стенки. Старается работать точно в слое. Очень медленно. Осторожно. Нащупывает слабое место, где легкое легче отслаивается. Помогает себе другой рукой. Все на ощупь, вслепую. Вот наконец-то сзади появилась свободная площадка. Отсюда легче будет мобилизовать и верхнюю, и нижнюю доли. Вдруг рука проваливается в полость. Струей появляется гной. Еще один абсцесс.
– Может, это гнойник из междолевой щели? – неуверенно говорит рентгенолог Ирина Антоновна.
Все оглядываются на рентгенограмму, прикрепленную на окне.
– Сейчас выведем легкое в рану, станет ясно, – говорит Смоленский.
Он говорит и не узнает своего голоса. «Интересно, сколько времени прошло, – думает он. – Час? Пять часов? Двадцать минут?…»
Но вывести легкое в рану невозможно. Сращения нижней доли с диафрагмой настолько плотные, что тупым путем их не разрушишь.
– Дайте свет от головы, – просит Смоленский. Берет длинные ножницы. Ранорасширители разводятся шире.
Видны плотные спайки. Осторожно рассекает их. Вводит ножницы и раздвигает их в тканях. Удается расслоить все боковые сращения. Еще раз обходит легкое рукой. Вот теперь все. Отсосом и большими марлевыми салфетками сушит плевральную полость. Закладывает сзади большую салфетку. Выводит легкое в рану.
Картина такая, какую он и ожидал: верхняя доля вся разрушена, большой гнойник в средней доле. Он располагается близко к корню. И хотя периферическая часть средней доли воздушна, ее сохранить не удастся. Нижняя доля спаявшаяся, но мягкая на ощупь.
– Раздуй, пожалуйста, легкое, – говорит Смоленский Сережке Кондакову, зажимает пальцами верхнюю и нижнюю доли. Нижняя медленно расправляется. Она розовая и пушистая. Значит, можно ее оставить.
Дальше работа идет почти автоматически. Смоленский подводит диссектор под сосуды, перевязывает и пересекает их. Перевязывает бронхи. Они настолько тонки, что их можно не прошивать.
Отсекает верхнюю и среднюю доли. Еще раз проверяет герметичность швов. Тонкой иглой впрыскивает спирт с новокаином в межреберье, чтобы ребенку после операции легче дышалось.
Грудная клетка зашивается. Швы на мышцы. На подкожную клетчатку. На кожу. На коже – косметический шов, чтобы было незаметно. Потом, через двадцать лет, когда девочка вырастет, это будет иметь значение.
Ребенку 22 дня. Раньше без операции погибали почти все. После операции смертность еще и сейчас велика. Но у Смоленского из восемнадцати больных поправилось пятнадцать. И это главное. А все остальное – пропади оно пропадом!
Лаборантка Надя жила на краю света. За ее домом начиналось поле, за полем лес, а за лесом кончалась земля, и оттуда всходило солнце и запускались в космос ракеты.
В одной стороне леса стоял дом для престарелых. А на другой размещалось общежитие университета. Там жили африканские студенты, и Смоленский иногда встречал их в лесу.
Смоленский стоял возле дома престарелых и смотрел перед собой. Надя бежала по полю в высокой траве. Она подбежала к Смоленскому, подняла лицо, всматриваясь, и он увидел, что не нравится ей.
– Здрасьте вам, – поздоровалась Надя.
– А ко мне сегодня две курсантки приставали, – зачем-то наврал Смоленский.
– Подумаешь! – с пренебрежением сказала Надя. – А меня знаешь кто кадрил? Наследный принц Нигерии! Не веришь?
Смоленский пожал плечами. Он знал, что Нигерия – республика и нет там никакого наследного принца. Но тем не менее Смоленский сразу поверил: на месте всех королей и принцев он тоже кадрил бы только Надю и больше никого.
– Я пошла в субботу загорать. Лежу в купальнике, барахло, не купальник. А один в коричневой рубашечке подходит ко мне, говорит: «Здравствуйте». Я подумала: «Чего это он, получше не нашел?» А потом поняла, что им, наверно, толстые нравятся. Вежливый. Я ему говорю: «Ты за мной не ходи». А он: «Как хотите». Не то что наши. Им одно, а они свое.
Смоленский шел за Надей следом, смотрел на ее голые руки, налитые нежной полнотой, и не понимал, зачем он идет за ней, невыспавшийся и голодный, и так далеко от дома.
– А почему ты его прогнала? – спросил он, скрывая ревность.
– Да ну его, – отмахнулась Надя.
Она вытащила из авоськи сверток, растряхнула. Это был плащ.
– Плащ Ленки Корявиной, – объяснила она.
Кто такая Ленка Корявина, Смоленский не знал, и почему у Нади был Ленкин плащ, тоже оставалось неизвестным.
Они сели на плащ.
– Я тебе поесть принесла, – сказала Надя. Достала из авоськи стеклянную банку, закрытую пластмассовой крышкой, достала ложку, завернутую отдельно в бумажную салфетку.
Смоленский взял банку, ложку и начал есть. Еда была какая-то удивительная, ни на что не похожая и даже отдаленно ничто не напоминающая.
– Что это? – отвлекся от банки Смоленский.
– Рыба в сыре. Очень просто делается: слой рыбы, слой лука и слой сыра, а потом запекается в майонезе. Главное – больше сыра. Тебе нравится?
Смоленский не мог ничего выговорить. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения его состояния. Он повел в воздухе рукой.
Надя тихо засмеялась, положила голову на поднятые колени и сбоку смотрела, как ест Смоленский. Она провожала глазами каждый его жест, участвовала в его состоянии и была счастлива тем, что он ест и теперь будет сыт. Смоленский видел: так матери кормили своих больных детей и так же смотрели на них.
– А Бахраку ты тоже рыбу приносила? – спросил он.
– Нет, что ты… У него диета. Он ест только дома. Я подарила ему теплый шарф.
– Ты видишь его сейчас?
– Нет. Помимо института не вижу.
– Почему?
– Не знаю… В меня попало вещество любви, я его любила. А теперь вещество любви ушло, я его больше не люблю…
Смоленский вдруг ощутил свою временность и эпизодичность. Сейчас в нее попало вещество любви, и она любит его и заботится о нем. А потом вещество любви кончится, и она уйдет и даже не обернется. А он останется один на краю света.
– Больше не хочу! – Смоленский протянул Наде банку.
Она взяла банку из его рук, кинула куда-то за спину.
– Зачем? – огорчился он.
– Ты же не хочешь…
Она полезла в карман и достала яблоко.
– На!
Смоленский понял, что, если он откажется, она выкинет и яблоко. Взял его, задержал в ладонях.
Смеркалось. Сквозь деревья просвечивали окна дома престарелых.
– Ну, как Колышкина?
Надя знала всех его больных. Она каждый день приходила в отделение брать кровь, неся перед собой ящичек с пробирками, стеклышками, пузырьками со спиртом.
– Сегодня оперировал, – сказал Смоленский. – Думаю, все обойдется.
